— Ючжин!

— Хэчжин, это ты?

Однажды десять лет назад, в феврале, Хэчжин позвонил маме еще на рассвете, когда мы ехали в машине. Как всегда, мама везла меня на тренировку.

— Да, мама, это я, — раздался плачущий и дрожащий голос Хэчжина. Мама включила громкую связь, чтобы я тоже мог слышать их разговор.

По его голосу, отличавшемуся от обычного, я сразу интуитивно понял, что с ним что-то случилось. А мама, похоже, сразу догадалась, в чем дело — она не спросила его «что с тобой случилось», а уточнила «где ты сейчас».

— В реанимации в больнице Ёнхён… Дедушка… только что скончался.

Он сказал, что врач ищет кого-нибудь из взрослых, кто мог бы заняться делами дедушки, и, кроме мамы, Хэчжин больше никого не вспомнил. Мама пару раз порывалась что-то ответить, но, передумав, краем глаза смотрела на сотовый. Не от того, что ей нечего было сказать, она просто не могла подобрать нужные слова. Такой я видел маму впервые. Она всегда, еще до того, как открывала рот, четко знала, что говорить, а что нет. Мне было тяжело на это смотреть. Можно же просто сказать, что мы сейчас приедем.

Давай скорее поедем туда.

Про себя я поторопил маму. Она мельком взглянула на меня, словно спрашивая, могу ли я пропустить тренировку. Когда я кивнул, мама включила поворотник, развернула машину через две сплошные и ответила Хэчжину:

— Будем через пять минут.

Дедушка Хэчжина лежал на каталке, накрытый белой простыней. А Хэчжин сидел перед ним, уставившись в пол. Он был расстроен и растерян. Он не заметил нас, даже когда мы подошли к нему вплотную. Только когда его окликнула мама, он с удивлением посмотрел на нас. Его зрачки сильно дрожали. Я переживал: видит ли он нас вообще в таком состоянии? Поднявшись, Хэчжин вместо приветствия сказал маме:

— Простите!

Мама молча, нежно похлопывая по спине, обняла его. А я стоял в шаге от них и смотрел, как скривился мамин лоб, между бровями пролегли морщинки, а нос и щеки покраснели. Она с огромным трудом сглотнула. Лицо мамы стало сложным, как трехмерное уравнение, сложным и чужим для меня. Она огорчена? Или, глядя на Хэчжина, у нее болит сердце? Или она хочет показать, что прекрасно понимает его состояние? Хочет сказать, чтобы он не переживал, потому она все возьмет на себя? Или все вместе взятое? А, может, вообще ничего такого?

Хэчжин даже не посмотрел на маму, но, кажется, все понял. Из плотно сжатых губ вырвалось не то тяжелое дыхание, не то плач. Поколебавшись, он обнял маму и разревелся. Она была на две ладони ниже его, но он положил ей голову на плечо и безудержно заплакал.

Было очень странно. Хотя я осознавал силу его горя, от чего у меня заложило уши, но сердце оставалось безучастным. Сочувствуя Хэчжину, расплакалась и мама, и медсестра, которая пришла с ней все обсудить. Один я стоял, не испытывая никаких эмоций. Из-за этого я не выразил Хэчжину ни одного соболезнования.

— Что ты об этом думаешь? — спросила меня мама на третий день после похорон, заведя разговор об усыновлении. Она сказала, что у Хэчжина нет ни одного родственника, что он круглый сирота и что он не хочет жить в детском доме, добавив при этом, что мы с Хэчжином близко дружим, а в нашей квартире есть одна пустая комната. Насколько я понимаю, вопрос задавался не ради ответа, а автоматически подразумевал мое согласие. Даже будь я против, я не должен был возражать. На этот раз я действительно был не против. Хэчжин, как и сказала мама, был моим единственным другом, и я любил его больше всех. К тому же у мамы была финансовая возможность содержать двоих детей. Через два дня по дороге на утреннюю тренировку мама сообщила мне: