– Ну а если кто отказывал? Скажем, есть любимая девушка или любимая жена молодая?

Старшина ответил без улыбки:

– Кто отказывал, их любимые молодые жены или девушки – это и есть остальные восемь, с тридцатого и до начала войны. Иногда она не самого отказавшего изводила, а его симпатию – садистка, сучка… Так что порой иные молодые жены или девки своим говорили: да ладно уж, все я понимаю, иди к ней, стисну зубы и перетерплю, иначе плохо будет мне или тебе. Форменным образом как при крепостном праве, разве что вместо барина – Алеся, а вместо крепостных девок – наши мужики. Вот… А в войну ей похудшело: все, кто помоложе, – или в армию взяты, или в партизанах, или в Германию угнаны. Ну, взялась за мужиков постарше, стерва… И я всерьез полагаю, и никто меня не переубедит: положила она глаз на обер-лейтенанта. Парень был молодой и, надо признать, видный: кровь с молоком, красавец, белокурый, глаза синие. Я его сам однажды на дороге с опушки в бинокль хорошо рассмотрел. А в последний раз все обстояло иначе. Вечером воскресенья он не уехал, в первый раз. В полдень понедельника мальчишки со Стахом во главе подкрались лесом к Купалинскому бочагу, где он всегда рыбачил, как вы потом. И рассказали в деревне: мотоцикл там стоит, все пять удочек аккуратно в землю уткнуты, стоят на рогульках, а самого немца нигде не видать. А еще часа через два прикатили трое немцев на легковой. Судя по тому, как их форму потом деревенские описывали, – явные гестаповцы, в черном, с «мертвой головой» на фуражках. Съездили к бочагу, потом долго рыскали по деревне, людей расспрашивали. Двое по-русски говорили, хоть и корявенько, а третий по-белорусски. Очень злились, что никто ничего не знает, ничего не видел. Так ни с чем и уехали, мотоцикл забирать не стали – ну, может, никто из них мотоцикл водить не умел, хотели потом привезти умелого. Это неважно… Так вот, я всерьез полагаю, что Алеся ему предложилась, а он отказал. Тут, понимаете, такое дело… Очень уж он хорошо русский знал для простого пехотного офицера. Видно было, что русский ему не родной, но говорил и понимал гораздо лучше, чем те гестаповцы. В первый раз он в деревне не останавливался, а вот во второй заехал и поговорил аж с пятью местными, всякий раз исключительно про Алесю. Так вот, все пятеро мне потом в один голос твердили: по вопросам, которые он задавал, сомнений не остается: что-то этот обер знал о таких вот и относился к ним серьезно. Верил, что они есть. Значит, во второй раз она ему и предложилась, а он отказался. Капризная она и упрямая, скорей всего, уговаривала его, но в четвертый раз случилось что-то такое, от чего он на дно лег. А потом его к вам послала – но ничего вам не сделала, а ведь свободно могла… Или не верите, что могла?

– Верю, – сказал я. – После Игоря верю… А что потом было? Мотоцикл ваш – не его ли?

– Его, – сказал старшина. – Потом… Потом, когда гестаповцы уехали, Кацура по деревне шатался пьяный и орал, что деревенские доигрались, что скоро приедет зондеркоманда и всех к чертовой матери постреляет, а село спалит – за убийство немецкого офицера. И о себе сокрушался, стервец, деревню и люд ему было не жалко, а вот себя родимого – очень даже. Жалел, что его теперь отправят в места побеспокойнее, а так тут было тихо и спокойно… – Старшина жестко усмехнулся. – Даже если были у немцев такие планы, им очень скоро стало не до деревни. Назавтра утром староста как раз и сбежал, едва узнал, что немцы из райцентра драпают, а наши наступают. А к вечеру наши танки уже в райцентре были. И вышли мы из леса всем отрядом. Мотоцикл, вы правильно догадались, я себе взял, пока мальчишки его не попортили, на нем гораздо сподручнее, чем на бричке, а водить я умею – выучился, когда перед войной мне хотели вместо брички мотоцикл дать. И потом, когда на дороге мотоциклистов перехватывали, я мотоциклы в лес угонял, пару раз они нам здорово пригодились. Ну да сейчас не о том разговор…