Все напряженно ждали, когда же королева родит. Дела в королевстве встали, народ пребывал в мрачном настроении. Король редко появлялся на публике, обеспокоенный нескончаемой задержкой и слухами о том, к чему она может привести.

Прошел июль, и доктора опять сказали, что ошиблись в датах. Мария вновь выглядела стройной и явно никого не вынашивала. Однако все продолжали делать вид, будто роды вот-вот состоятся.

— Если это случится — это будет просто чудо! — по секрету заметила Элизабет Бланш, которая в отсутствие Кэт стала ее наперсницей. Она знала, что Бланш бесконечно ей предана и заслуживает доверия.

— Это суд Божий, — прошептала валлийка.

— Возможно, — отозвалась Элизабет с обычной практичностью, — но мне сдается, что этот долгий абсурд — простая уловка, чтобы народ не терял надежду и, соответственно, не бунтовал.

— Но так не может продолжаться вечно, — заметила Бланш.

— Конечно, — согласилась Элизабет. — Королева беременна уже одиннадцать с половиной месяцев.

— Не больна ли она?

— Вряд ли, — ответила Элизабет, поразмыслив. — Вероятно, ей так хотелось ребенка, что она уверовала в беременность. Если только не притворялась с самого начала, но в этом я сомневаюсь. Моя сестра слишком честна.

— Как бы там ни было, надеюсь, мы скоро уедем отсюда, — сказала Бланш. — Дворец невыносим, не говоря уже про жару и вонь.

— Я думаю, заявление прозвучит в ближайшее время. Дольше так продолжаться все равно не может.

Элизабет с трудом сдерживала волнение: потеря сестринской надежды означала восстановление ее собственной.

Никакого заявления так и не последовало — лорд-камергер просто сообщил ей, что королевская чета уехала в охотничий дом в Оутлендсе вместе с прислугой.

— Ее величество уведомляет вас, что вы полностью свободны и можете посещать любые места.

Манеры лорд-камергера стали намного почтительнее, ибо уже было практически ясно, что ребенка у королевы не будет, а придворные, отнесшиеся к этому кто с жалостью, кто с презрением, вновь начали воспринимать Элизабет как вероятную наследницу трона.

Сердце Элизабет замерло от радости. Она поняла, что обрела наконец подлинную свободу.

В августе королева пригласила ее в Гринвич — участвовать в проводах Филиппа в Нидерланды. Элизабет обрадовалась тому, что Мария возжелала ее видеть, но огорчилась, узнав, что королева настояла на речном путешествии взамен сухопутного.

«Она не хочет демонстрации народной любви, — подумала Элизабет. — И предпочитает держать меня под присмотром, так как не доверяет мне».

Элизабет еще больше оскорбилась, увидев полуразвалившийся старый баркас, который прислала за ней королева. Подлатанный и подкрашенный, он все равно представлял собой жалкое зрелище, и с берегов, где, словно бросая вызов королевскому приказу, собрались толпы народа, доносились крики: «Позор!»

В Гринвиче выяснилось, что сестра слишком занята, чтобы с ней увидеться, — большую часть последних часов Мария проводила с Филиппом. Время пролетело быстро, и, когда настал момент расставания, она слезно простилась с ним и с каменным лицом застыла наверху большой лестницы, беспомощно наблюдая, как он спускается и выходит за дверь, направляясь к кораблю, который должен был доставить его во Фландрию. Она держалась, пока Филипп не скрылся из виду, а затем, не в силах вынести разлуки, удалилась в свои покои и поспешила к окну в галерее, желая в последний раз взглянуть на возлюбленного. Следуя за ней вместе с другими леди, Элизабет видела, как ее сестра, рыдая взахлеб, махала платком вслед отходившему кораблю.