Гнев, отвращение, желание искорежить это отвратительное мужское мироустройство накрыли ее с головой. Бог не дал ей винчестера и бластера, а дьявол, находясь всегда ближе к осуществлению наших низменных желаний, обратил ее внимание на чайник, что стоял на столе. Он был еще горячий: видимо, дядя разомлел после чаепития.

Девочка схватила ручку и ловко попала струей в это самое место смыкания ног, где клубочком свернулось нечто, делающее людей скотами и сволочами. Конечно, он вскочил и заорал. Он не кинулся на девочку, а стал с криком снимать штаны. Девочка бросила чайник на пол и ушла из дома.

— Где у вас аптечка? — кричал дядя.

— Где… Где…— бормотала она, уходя. — У тебя на бороде.

Она была абсолютно спокойна. Если он на нее пожалуется, она скажет, что он к ней приставал. Пожалуйста вам, две половинки кофточки. Она не хотела думать о будущем скандале, чему быть — того не миновать! Была радость сделанной мужчине боли. Конечно, вряд ли у него отсохнут яйца — кипяток крутым не был, но враскоряку он походит. Это уж точно. И у него будет там сползать шкура. Б-р-р… Месть была сладкой, и девочка подумала: «Я понимаю, как убивают».

Надо было спасать этого придурочного, перекормленного с ложечки. Мысль об убивании она оставила на потом. Пригодится.

— Эй! — крикнула она во двор мальчику. — Эй ты, олух!

Сварился бульон. Он хорошо пах, и мальчик все-таки сбегал за хлебом, потому что не был обучен есть без хлеба.

Когда он доедал, он вспомнил то, что было с ним ночью. Вернее, не так… Он помнил об этом все время, когда продавал куртку, когда вылавливал из рвоты таблетки, когда увидел мамины лобковые волосы, серого такого цвета, когда тыкал носиком утюга в рюшечки, когда бегал за хлебом. Все случившееся ночью жило в нем, как бы затаившись, без права проявления. А вот сейчас он почувствовал, что с этим живым и острым воспоминанием ему уже не справиться, оно охватило его всего и требует мыслей и чувствований только о нем. Ты хочешь! Ты хочешь! Ты хочешь! — кричала в нем плоть, пришлось пойти и выпить холодной воды, а потом плеснуть этой водой себе в штаны. Но тут проснулась мама.

— Тазик! — сказала она. И он был на этот раз скор. Ее вытошнило немного, но она сказала, что сразу стало легче, хорошо бы открыть окно, а то пахнет этой гадостью. Он открыл. Мама стала дышать жадно, как бы впрок.

— Не надо так, — сказал он ей, — не напрягайся. Лежи спокойно. Больше нужного ведь не взглотнешь.

Почему-то она обиделась.

— Тебе воздуха жалко? — спросила она. — Ты хочешь сказать, что перед смертью не надышишься?

— Какая смерть! — возмутился мальчик. — Тебя же не взяли в больницу, было бы что опасное, увезли бы…

— Они ждали взятку, — злобно ответила мама.

Он похолодел. Такое ему в голову не приходило. Но на этот момент у них не было ни копейки. Не дай бог мама кинется сейчас за сумочкой.

— Ты прогнал собаку? — спросила мама. — Ты понимаешь, что это ты меня довел всем своим поведением?

Он молчал.

— Какова сука? Нет, какова! — говорила мама, и это можно было отнести сразу к двум Динам, но мальчик переместил мамину злобу на собаку. Ему стало стыдно этого, но внутри его было столько нежности и благодарности к Дине-женщине, он так жаждал ее, что впору было идти и снова поливать себе в штаны.