– Не правда ли, я не нагрузочный? – говорит он мне поздно ночью. – Лишен чувства собственности, не задаю вопросов? К примеру, чем ты занимаешься весь день?

– Угу, – соглашаюсь я. – Образец великодушия.

– Я не позволяю плохому настроению, зависти, ревности взять надо мной власть. Поняла? Это моя установка.

– Поняла. А что делать, допустим, с неудачниками? – посылаю я пробный шар, чтобы сбить его олимпийское спокойствие. – С теми, кому не дано?

– Плыть по течению.

– Допустим. А как ты поступишь, если надо кого-то вытащить? Или чтобы тебя вытащили?

– Никак. Я сам справляюсь со своими бедами. Попытки помогать мне обычно только мешают.

– Не все же такие неуязвимые. Что делать со слабыми, пусть дохнут?

Он огорчается.

– Зачем ты так? Лично я убежден: несчастье ни с кем не разделишь. «Неси свой крест и веруй» – так, кажется? Человек изначально обречен на непонимание. Индивидуальную реакцию на несчастье ни объяснить, ни предвидеть невозможно. – Он молчит задумавшись. – Мудрость природы, все как-то проходит само собой.

Потом он пошел в ванную, начал бриться. Я видела, как он подставлял лезвию то щеку, то подбородок, перекатывая язык. В какой-то момент это заканчивается, и он досказывает свою мысль.

– Если в нашу память мы с тобой заложим лишь минуты нашего счастья и успеха, можно будет противостоять и несчастью. Ты не согласна? Преступно самокопание, когда человек сам себе ломает психику. Нельзя же всегда думать о неизбежности смерти, потере близких? Тебе так не кажется?

Честно признаюсь, я просто была поражена. Такой длинной тирады я от него еще не слыхивала.

– Нужна просто терпимость. Ко всему, – ответила я, не умея выразить то, что пронеслось в моей башке. – А забывчивость – это, извини, уже из другого ряда.

Вот такие, дорогая моя, веду иногда разговорчики по ночам».

И все же забывчивость тоже спасала. Виктор Михайлович не пенял ей, что не пошла на прием, как не помнил, что, вернувшись, забыл о своем обещании вместе поужинать. Он грохнулся на кровать и мгновенно уснул. А Муська сидела с блокнотом в кресле, и переливались в лучах лампы ее зеленые шелковые шорты и серебристая цепочка.

Однажды он рассказал ей об отце. То ли в продолжение разговора о «забывчивости», то ли случайно.

Старший Горчичников был крупным кардиологом, спасшим десятки пациентов, от которых отказались другие врачи. И вот теперь он сам умирал. В урологическом отделении чужой больницы, после удаления почки, еще не старик, он лежал в реанимации, опутанный проводами, слезы выдавливались отяжелевшими веками на щеки, подбородок. От бессилия. Виктор Михайлович не мог смотреть, как боль сломила этого сильного человека, ничего не оставив от его властной, гордой независимости. Отец отказывался от обезболивания, терпел, но вынужденная неподвижность, прикованность к капельнице не давали облегчить страдания хотя бы переменой позы. «Отпусти меня, – попросил на третьи сутки, с трудом справляясь с голосом, – отключи проволоки». – «Потерпи, потерпи еще немного. Скоро станет легче», – приказывал сын, хотя знал, что операция прошла неудачно. Горло перехватывал спазм бессилия, слова утешения застревали. «Не станет, – тихо произнес отец, – отпусти меня».