Пушков наблюдал картины разрушения, и каждый умерщвленный дом имел свою собственную причину смерти. Высотные белесые короба, без крыш, с обугленными проемами окон, были выжжены изнутри дотла, расстреляны из танков, залиты плазменными струями огнеметов. От других осталась плотная, сложенная из плоских плит горка, напоминавшая кучку мусора, которую собирались ссыпать в совок. В них попала мина с вакуумным зарядом, аэрозоль сжег атмосферу, в зияющую пустоту были втянуты стены и перекрытия, сложились, как карточный домик, превратившись в аккуратную горку обломков. Третьи были расшвыряны до фундаментов фугасными снарядами «ураганов», напоминали сгнившие зубы с черными дуплами, из которых тянуло едва уловимым смрадом. Посреди улиц зияли воронки, окученные по окружности курчавой рыхлой землей, – место падения тяжелых бомб. Чернели глубокие кратеры, наполненные сернистым дымом, – следы попадания дальнобойных ракет «точка», достигающих подземелий, коллекторов, углубленных командных пунктов.

Начальник разведки продвигался по городу, не веря, что когда-то здесь сверкали фонтаны, шумели цветники и скверы, нарядные мужчины и женщины сидели в ресторанах и барах и теплыми бархатными вечерами в красивых домах уютно желтели окна.

Прапорщик Коровко угадал его мысли:

– Вряд ли его восстановят… Лучше музей устроить… Показывать, как не надо жить… Туристов приглашать, иностранцев… Я бы остался экскурсоводом работать… А то война кончится, куда мне податься!.. Дома ни жены, ни детей…

И услышав эти печальные слова, полковник Пушков вдруг остро, больно подумал, что здесь, среди развалин и постукивающих пулеметов, сернистых испарений и рокочущих артналетов, воюет его сын Валерий. Где-то рядом, близко, за красными кирпичными зубцами, за сломанным, с выбитыми глазницами светофором, за оборванными проводами, в которых запутался сгоревший троллейбус. Это он, Пушков, настаивал перед командующим на усилении атак, на продолжении штурма, чтобы побудить чеченцев покинуть позиции и пойти на прорыв. И так сильно, остро и сладостно было его желание увидеть сына, что он наклонился в люк к командиру машины и крикнул в стальное нутро, где, похожий на футбольный мяч, круглился танковый шлем:

– Свяжись с «Фиалкой»!.. Сообщи, что едем к нему на «капэ»!.. Пусть скажет своим чудакам, чтобы не стреляли в упор!..

Уселся поудобнее на белой броне, ухватился за пулемет. Смотрел, как над головой проплывает цветная, продырявленная пулями вывеска.

Они сидели с сыном в разгромленной комнате, среди перевернутой мебели, на высокой горе матрасов. Разбитое окно было занавешено брезентовым пологом. Сорванная с петель дверь была изрублена на дрова. На полу валялись цветные черепки тарелок и чашек, серебристые осколки зеркала. Два их автомата стояли рядом, прислоненные к стене. Снаружи доносился рокот танка, крики солдат, негромкая, удаленная стрельба пулемета. Полковник наслаждался этим замкнутым, отделенным от мира пространством, в котором он был вместе с сыном, дышал одним с ним воздухом, осторожно касался его руки, слышал близко звук родного голоса, видел рядом его молодое, сохранившее свежесть лицо, на котором усталость серыми тенями, тусклыми, едва заметными вмятинами, беглыми штрихами рисовала другое, будущее, мужское лицо.