– Благодарствую, господине…

– Да перестань ты кланяться… Лучше расскажи-ка мне про меня самого. Понимаешь, охота чужими глазами взглянуть, как бы со стороны… в порядке самокритики.

– Со стороны? – отрок опасливо отстранился.

– Да-да, – с нажимом произнес молодой человек. – Со стороны. И попрошу не врать, говорить как на духу, честно… иначе… Уразумел? Ну! Не слышу ответа!

– Угу, господине…

– Давай-давай, – Павел нетерпеливо прошелся по светлице. – Начинай уже. Да помни – никаких иллюзий я насчет себя не питаю, лесть не люблю, так что выход у тебя один – говорить все, как есть. Да не бойся ты, не обижу! За крылья же не сек?

– Не, господине, не сек.

– Ну, вот. Так и здесь – говори, говори, не стесняйся. Для начала перечисли-ка всех, кто на меня зуб имеет.

– В вотчине, господине?

– И вотчине, и в деревнях, и на выселках… Да я сам их всех как облупленных знаю, охота вот чужими глазами взглянуть… может, и я виноват где-то… Ты что так смотришь-то, отец родной? У меня что – рога на голове выросли?

– Что ты, что ты, господине, – Демьянко мелко перекрестился на висевшую в красном углу икону.

И тут же бухнулся на колени, словно совершил какой-то непростительно страшный проступок, за который… за который только из комсомола исключить или с позором изгнать с факультета!

– Ой, господине, прости… на иконку твою перекрестился… забыл…

– На мою? – молодой человек оглянулся, посмотрел в красный угол и успокоительно махнул рукой. – Ладно, ладно, крестись… Только теперь уж точно лгать не должен! Раз уж на иконе поклялся…

– Ой, господине, – Демьян обреченно качнул головой и, набрав в грудь побольше воздуха, словно собрался нырнуть в самый глубокий омут, наконец-то приступил к делу: – С кого, господине, прикажешь начать?

– Как – с кого? С коммерческого директора… тьфу ты – с тиуна. Да! Кроме тебя я еще всех тут в усадьбе выспрошу.

– Ой, батюшко… Так они то же самое тебе и скажут. Коли не забоятся.

– Ты, я смотрю, уже не боишься.

– А куда мне деваться-то? Не скажу, так кнутом бить прикажешь… А, была не была! – Тряхнув лохматой башкою, Демьянко хватанул квасу – между прочим, сильно хмельного – и, шмыгнув носом, поведал: – Михайло-рядович на пустошь за-про меж озерком и болотиной глаз положил, многие видали – обмеривал.

– Так-так… и зачем ему пустошь?

– Так все знают – жениться задумал, на вдовице Акулине с выселок. Он ей и помог с купой, выплатил, не то б бысть Акулине холопкою, нынче же – в людях.

– Понятно… за это, значит, Михайло меня не жалует…

– Не, не за это. Ты его, батюшка, пару раз по уху смазал – а тиун наш на драчливость памятлив.

Павел угрюмо покачал головой:

– Угу, угу… и кого я тут еще приласкал?

– Да многих…

Собравшись с мыслями после беседы с Демьяном, Ремезов выспросил на ту же тему еще нескольких человек, причем все без исключения врали, что Павел очень хорошо чувствовал и уже сам отделял зерна от плевел. И как много о себя узнал всякого разного! Лестного, правда, мало… да что там мало – вообще ничего.

Что и говорить, на редкость неприглядным типом оказался Заболотний Павлуха, несмотря на всю свою молодость. Злопамятный, жестокий до садизма, себялюбивый, мелочный, однако не дурак, этого не отнимешь: всех своих людей держал в страхе, действуя по принципу: разделяй и властвуй, опирался на пришедших вместе с ним воинов – немного – и на местных смердов, которых в любой момент мог прищучить, просто увеличив оброк.