во время одиноких безумных репетиций

в домашнем театре

в недостроенном доме.)

В этой истории была правда,

в которой режиссер никогда бы не признался

даже себе самому.

Средний человек,

он страшился чрезмерного.

Полый человек,

он страшился наполненного.

Самое странное – она это поняла:

«Только не вздумай ему звонить и просить за меня…

Бесполезно.

Не они, а он меня боится.

Не они, а он меня не взял».

А потом я увидел ее

в последний раз до ее смерти.

Я ехал к ней на свидание.

Я сел в машину и повернул ключ в замке зажигания.

И ключ обломился.

И тут я вспомнил,

как она впервые села в мою машину…

Мы ехали тогда за город

по пустой дороге в светлый июньский вечер.

Она увидела в окне полную луну и закричала:

«Ведьмин час наступил!»

И тотчас я услышал удар,

резкий, жестокий удар:

нас догнал «рафик» и ударил сзади.

На пустой дороге…

Потом шофер «рафика» глядел безумными глазами

и никак не мог понять,

как же это произошло.

На пустой дороге, на абсолютно пустой дороге!

И тогда она сказала удовлетворенно:

«Это – я!»…

Я выбросил сломанный ключ,

оставил машину у тротуара,

поймал такси и успел на это свидание.

На последнее свидание до ее смерти.

Было тридцатое декабря.

Ей оставалось жить две недели…

Я стоял у памятника Пушкину,

поджидая обычного ее появления —

эффектного появления в новогодней толпе у «Пушки».

Неожиданно я наткнулся глазами

на высокую усталую женщину,

такую обычную женщину —

в темном пальто, с блеклым лицом,

с волосами, уложенными под береткой…

Она пришла после ночного дежурства

у постели парализованной старухи.

«Теперь я работаю ночной медсестрой,

а это пальто я купила сама.

Правда, миленькое?»

Миленькое пальто подозрительно пахло покорностью.

Покорностью и правдой.

И очень трудным хлебом.

Она заметила мой взгляд:

«Пора начинать жить нормально,

мне скоро (ужас!) двадцать.

Вчера я собрала все свои вещи

и утопила ночью в Патриаршем пруду

вместо себя:

револьвер, череп,

и главное – хипповую ленточку,

которой я обвязывала волосы.

Вот ее больше всех было жалко.

Ленточка долго плавала в пруду,

а я кричала ей:

«Что делать, у меня только два пути —

утопиться самой или утопить вас всех

и покончить с театром!»

Я даже позвонила режиссеру,

чтобы его не мучила совесть,

и сказала ему:

«Я покончила с театром!»

И знаешь, что он ответил?

«Это хорошо!

Потому что если бы ты к нам поступила,

мы жили бы как на вулкане.

Ты неровная, от тебя не знаешь, что ждать…»

Пусть они учат ровных!

Помнишь у Блока стихотворение про самоубийство:

«Она пришла на землю, но земля ее не приняла…»

Загнанных лошадей пристреливают,

а непринятых в артистки…»

Она засмеялась:

«Не гляди так…

И не бойся.

Я уже не играю в эти игры.

Я выхожу замуж.

Я теперь как все.

И ты молодец – сразу это понял».

Ее бешеная интуиция – она поняла мой взгляд…

Будь проклят этот взгляд!

Мы зашли в бар «Охотник».

Она сняла пальто, пахнущее покорностью,

выпустила из-под беретки золотые волосы

и в темноте опять стала собою.

«Мне попалась замечательная парализованная бабуля,

ее родственники от меня в восторге.

На днях у бабули начала двигаться нога.

Ты, конечно, не веришь, но у меня – особые пальцы,

оказалось, я могу лечить!