Не было ни музыки, ни цветов, ни панегириков, потому что в завещании Бентон ясно дал понять, что не желает ни того, ни другого, ни третьего. Всю посмертную заботу о себе он возложил на меня, написав буквально следующее: «...у тебя это получится лучше всех, Кей. Я знаю, что ты в точности исполнишь мои пожелания».

Он не хотел никаких церемоний, не хотел военных похорон, на которые имел право, не хотел, чтобы его везли через город в сопровождении полицейских машин, не хотел ружейного салюта над могилой и накрытого флагом гроба. Просьба его была проста: Бентон хотел, чтобы его кремировали и пепел развеяли над местом, которое он любил больше всего на свете, над местом, куда мы стремились при первой возможности и где на краткий миг забывали о том, с чем сражались.

Мне было очень жаль, что свои последние дни Бентон провел здесь без меня, и я знала, что до конца дней буду вспоминать о том, что разлучила нас Кэрри Гризен. Ее письмо стало началом конца. И ее самой, и Бентона.

Но что толку в благих пожеланиях? Если бы не мне, то кому-то другому пришлось бы хоронить кого-то другого. Так было в прошлом, а зло и насилие вовсе не исчезли из нашего мира.

Начался дождь, холодными пальцами он касался моего лица.

— Бентон собрал нас вместе не для того, чтобы прощаться, — начал преподобный Ллойд. — Он хотел, чтобы мы взяли силу друг у друга и продолжали делать то, что делал он сам. Бентон укреплял добро и противостоял злу, боролся за падших и держал все в себе, переживая ужасы в одиночку, потому что не хотел ранить души других. Он сделал мир немного лучше. Он оставил нас лучшими, чем мы были до знакомства с ним. Друзья мои, будем же делать то, что делал он.

Преподобный Ллойд открыл Библию.

— Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем.

Слезы подступили к глазам, и я промокнула их салфеткой и опустила голову, глядя на песок, облепивший мои черные замшевые туфли. Преподобный Ллойд прикоснулся пальцем к губам и продолжал читать строфы то ли из послания Галатам, то ли из послания Тимофею.

Я плохо понимала, что он говорит. Слова превратились в бесконечный поток, журчащий ручей, и их значение не доходило до моего сознания, заполненного внезапно нахлынувшими образами. Снова и снова вспоминала я тот вечер, когда Бентон ушел из дома. Я видела его стоящим на берегу и глядящим на реку. Мои резкие, несправедливые слова ранили его, но все же он понял. Я знала, он понял и простил.

Перед глазами стоял его четкий профиль, его лицо, становившееся непроницаемым, когда он был не со мной, а с другими. Возможно, кто-то находил его холодным, тогда как в действительности кажущаяся отчужденность была панцирем, скрывавшим добрую и нежную душу. Может, если бы мы поженились, мои чувства были бы другими? Может, мое стремление к независимости родилось из ощущения нестабильности и ненадежности? Может, я была не права?

— Зная, что закон положен не для праведника, но для беззаконных и непокорных, нечестивых и грешников, развратных и оскверненных, для оскорбителей отца и матери, для человекоубийц, — продолжал капеллан.