– Спасибо, мать. Пожалуй, пойду, ты доуправься, Олекса!
Легко, с шутками, играючи, щурясь – не заметишь, как и недодаст, рассчитывал Олекса мужиков. В этом он был мастер, Радька за пояс затыкал.
Зато сперва всегда норовил угостить пивом… Под конец даже руки поднял:
– Ну, мужики, чист, как на духу, перед вами! Не обессудьте потом!
– Ладно, купечь, и обманул, не спросим!
– Живи, богатей!
Докончив с повозниками, стал раздавать подарки Олекса, не забыл никого, даже новой девке и той досталось на рукава. Государыне матери, Ульянии, – ипского сукна, волоченого золота и серебра, чудского янтарю.
Жене, Домаше, особый подарок – ларец немецкой работы. Открыл замок ахнули девки, Любава поджала губы. Достал веницейское зеркало в серебряной иноземной оправе, взглянул мельком с удовольствием, прищурясь, в блестящее стекло: волнистая бородка, волосы кудрявятся. Повел темной бровью: на красном от весеннего загара лице особенно ярки голубые глаза, – подал с поклоном. Зарозовела Домаша приняла подарок, потупясь, ушла. Переглянулся с матерью, неспешно вышел следом.
Глядь – зеркало на столе, Домаша в дальнем углу. Подошел.
– Любаве отдай! В монастырь хочу идти, Олекса.
– От детей?
– От тебя.
– Слушай, Домаша! Быль молодцу не укор, а тебя я не отдам никому, не продам за все сокровища земные. Мне за тебя заплатить мало станет жизни человеческой. Лебедь белая! Краса ненаглядная, северное солнышко мое!
Вишь, я обозы бросил, к тебе прилетел? Мне и в далекой земле надо знать, что ты ждешь и приветишь. А про то все и думать пустое, суета одна!
Положил руки на плечи, – уперлась, потом обернулась, припала на грудь.
– Ох, трудно с тобою, Олекса! И без тебя трудно. Пристают ко мне…
– Кто?!
– Пустое… Так сказала… Ну идем, ино еще поживем до монастыря-то!
Рассмеялась, смахнула слезы. Глянула, проходя в дареное иноземное зеркало.
Все-таки ловок Олекса, удачлив во всем, все ему сходит с рук!
Глава 5
К приезду гостей Олекса переоделся. Взял было алую рубаху – любил звонкий красный цвет, – Домаша отсоветовала: «Не ко глазам». Нравились светлые голубые глаза Олексины.
– По тебе, так мне в холщовой рубахе ходить, как на покосе!
– И с синей вышивкой!
Однако алую отложил, вздохнув, выбрал белую полотняную с красным шитьем. Вспомнил рубаху Станяты, Любавин дар, нахмурился, отложил и эту.
Взял другую, шитую синим шелком, порты темно-зеленого сукна, сапоги надел черевчатые, мягкие, щегольские, дорогой атласный зипун. Прошелся соколком, постукивая высокими каблуками алых востроносых сапогов, поворотился:
– Хорош ли?
– Седь-ко!
Домаша любовно расчесала волосы, слегка ударила по затылку:
– Топерича хорош!
Вскоре начали собираться. Гости входили, кто чинно, кто шумно. Максим Гюрятич – этот всех шумнее. Обнялись, расцеловались, оглядели друг друга с удовольствием. Максим потемнее волосом да покруглее станом.
– Толстеешь, брате!
– Да и ты вроде не тонее стал?
Максим повел долговатым хитрым носом, кинул глазами врозь, как умел только он – будто сразу в две стороны поглядел.
– Слух есть, обоз твой дорогою ся укоротил?
Он расставил руки, показывая длину обоза: вез, вез, – и, уменьшая расстояние, вдруг сложил дулю, дулей ткнул Олексу в живот и захохотал.