Упиваясь печалью, Тамм с мимолетной слезой восхищается собой: щедрый, добрый, веселый — таким он запомнится людям.

И Михаил Семенович говорит:

— Дети! Пью за вас! Будьте счастливы!

Общежитие молодых специалистов стоит возле «Трех богатырей» — трех стандартных железных закусочных под полотняными крышами. Один «богатырь» продает пиво и сыр, второй — водку и бутерброды с килькой, третий — и то и другое, да вдобавок еще что-нибудь мясное: холодные котлеты, холодные гуляши или сосиски без гарнира. Почему орсовцы выставили такую мощную «заставу» именно около общежития, объяснить трудно: то ли рассчитывали на волчий аппетит недавних студентов — все выпьют и съедят, то ли из добрых побуждений — молодые же, где кормиться будут? — что, впрочем, очень сомнительно.

Скорее всего орсовцам понравилась здешняя местность: зеленый пригорок, трамплином застывший над рекой, чуть в удалении — веселый березняк вперемешку с боярышником: в речке можно освежиться, в березняке — передохнуть, если уж очень тяжело станет, к тому же из города до пригорка добираться непросто: придет только тот, кому это действительно необходимо.

Месторасположением своего общежития довольны и молодые специалисты: пыли нет, река рядом, лес рядом — готовые декорации для личных драм.

Утро. Поднимается Дима Усов, он несколько минут сидит на кровати, погруженный в бессмысленность, и только тупо мотает головой. На белом, спросонья, вроде бы напудренном лице чернеет жирный, сочный мазок бровей, точно ночью кто-то, озорничая, нарисовал их сажей. Потом Дима раскладывает на столе с десяток спортивных журналов, брошюр, книжек, где изображены различные комплексы утренней гимнастики, и в задумчивости рассматривает их, наконец останавливается на свежем номере «Здоровья», кажется, ничего упражнения. Ежесекундно заглядывая в журнал, Дима не спеша размахивает руками и ногами, затем упражняется по другим источникам, надоедает, он выскакивает в коридор — будить Егора и Витю. Грохочет в их дверь, будто с петель снять хочет, и низким, дурным голосом орет: «Телеграмма! Целует мама!» — и бежит к реке, квадратный, литой — только ветер щелкает, путаясь в просторных футбольных трусах.

Напрасно Дима старался: Егор и Витя не спят. Кровати застелены, открыто окно, в него вползает утренний туман, настоянный на запахах сырого песка, охолодавшей хвои и свежих сосновых досок — туман шел со стороны лесной биржи. Егор обкатывает скулы электробритвой — он уже больше недели бреется каждый день, Витя стоит у окна, режет на газетке колбасу, иногда поглядывает на Егора, и тогда кажется Витя страшно усталым и добродушным человеком. Егор выключает бритву и с интересом смотрит в зеркало, будто не на себя, а на картину в музее. Изображение ему не нравится, он бурчит:

— Вот рожа так рожа…

Витя наконец заговаривает:

— Главное, чтоб человек был хорошим…

— Ну да. Может, хоть нос напрокат дашь? На грека походить буду, а то черт знает что!

— Чаю попьешь?

— Нет, не хочу. Ушел.

Он взмывает на второй этаж, трубит, втиснув губы в щель между косяком и дверью восьмой комнаты: