— Я не молодец, а пожилой человек, Ларочка. Я всегда думал, вы серьезная девушка. Оставьте ваши ужимки, здесь не пионерский сбор.

— Ой, ой! — счастливо визжит непробиваемо-восторженная Ларочка.

— Товарищ Куприянов, вы готовы пойти за билетами на этот футбол?

— Готов.

— Идут все? — перестав валять дурака, деловито и серьезно спрашивает болельщик Дима Усов.

— Конечно! — откликается Ларочка.

— Нет, мы по уху собираемся, — говорит Егор.

— Верочка, миленькая, чур мне хоть одного хариуска, — умоляюще складывает руки Ларочка.

— А я не собираюсь, — краснеет Вера.

— Да-а… А я думала, вы вместе.

Дима Усов хохочет:

— У них, Ларочка, вся рыбалка впереди. Ловись, рыбка, большая, ловись маленькая. А что, Егор, рекомендую медовый месяц — в палатке! Речка, звезды, цветочки, рыбы на все бюро засолите. Красота-а — на всю жизнь! Ха-ха!

Какой у него ужасный, самодовольный, тупой смех.

— Да, да, — с кривой, синей ухмылкой соглашается Егор, живьем горя, плавясь, проваливаясь в тартарары.

Вера тут же встает:

— Дима, я ненадолго в город схожу, хорошо? — И, не дожидаясь согласия, почти бежит к двери.

— У вас что, инцидент на восточной границе? — Черные Димины брови превращаются в треугольники. — Извини, старик.

— Да ничего. Пустяки, все нормально, — бормочет Егор.

На часовой автобус Егор и Витя опаздывают, долго ждут попутку и, совсем отчаявшись, собираются двинуть в Ершовский залив, где по субботам рыбаков больше, чем рыбы. Но в последнюю минуту все-таки везет, и с бугра скатывается к ним лэповская дежурка, идущая как раз в Максимиху.

В будке сидит веселая компания, частично выпившая, Егору и Вите достается место у заднего борта. Стенка у будки здесь выломана, поэтому всю пыль, всю мошку при остановках глотают они. Зато едут, зато Майск потихоньку исчезает, сливаясь с тайгой.

Егор прислушивается к разговорам, скачущим над компанией. Небритый парень в накомарнике с откинутой сеткой жалуется:

— Да разве ж я думал, что тесть — зверюга такая. Я ему сенки пристроил, погреб выкопал, а он гонит теперь. В городе, говорит, с теплым туалетом заводи. Вот же корынец какой! — Парень обиженно распускает губы, на щеках хмельной румянец.

Сосед его, мордастый, гладкий дядя, довольный трезвым своим состоянием (а уж законные, субботние граммы получит без всякого скандала из рук жены), развлекается, неумеренно сочувствуя товарищу:

— Иди ты! Такого парня гонит! Да он без тебя засохнет, в навозе сгниет.

— Так и именно! Пока живот надрывал — сынок, сынок, а счас, значит, выметывайся! Все! Седня же отломаю сенки и колодец засыплю. Не я буду!

— Ты смотри! — Дядя возмущенно крутит головой: вот, мол, заели парня.

— Вот точно. До последнего гвоздя сенки растащу.

У кабины разговоры иного характера.

— Тогда ее спрашиваю: зря, что ли, я такую очередину за яблоками стоял? Так, что ли, и уходить?

— Мы, понимаешь, на трассе, а усатые вроде тебя, Петька, в это время к твоей девушке. А?

— Сегодня побреюсь и к библиотекарше. А она так и тает… Толечка, дорогой…

Дорога в Максимиху мята-перемята: ребристая зыбь меж колеями-канавами, занозистые, шаткие лежневки, глубокие промоины, забитые пеньками, корьем и ветками. Трясет, мотает, перед каждой выбоиной пыль обдает машину желтой отравой, по мошке охота палить сразу из двух стволов; Егору душно, противно, лучше бы пешком идти, и он с ненавистью думает о себе: «И мучиться-то по-настоящему не умеешь. Другой бы просто наплевал на тряску, на пыль, а тебя еще и это изводит. Мелко, некрасиво».