– С булкой будешь?

– С булкой буду. И с маслом.

Она встала, подошла к хлебнице.

– Городская есть и бублик.

Симагин сел верхом на табуретку.

– С кр-рэнделем буду, – веско сообщил он и разинул рот в ожидании.

– Уснул? – спросила Ася, намазывая ему бублик маслом.

– Ага. Морского змея половил минут десять, и привет. А змей, между прочим, оказался разумный.

– Тошка так изменился.

– Мы все изменились.

– Что-то еще из нас выйдет... – проговорила Ася. – Что из него выйдет? И что, – она лукаво улыбнулась, – из тебя выйдет? Вот, кстати, это про тебя... Покрепче?

– Покрепче буду.

Она налила ему покрепче, свободной рукой пролистав свою книгу на несколько страниц назад.

– Вот. "Почему самые талантливые натуры в нашей жизни не дают того, что они, наверное, дали бы в Европе? Вероятно, причина в общем низком уровне интеллектуального развития; успех слишком легок, нет стимулов, точек опоры, нет пищи для сравнения, нет ничего, что бы поощряло развитие умов и характеров; вот почему самые одаренные натуры долго остаются детьми, подающими большие надежды, чтобы сразу затем, без перехода, стать стариками, ворчливыми и выжившими из ума". Вот бублик.

– Это что еще за клевета? – деловито осведомился Симагин, принимая у нее кр-рэндель. Ася молча показала ему тертую, трепаную обложку: "При дворе двух императоров", записки А. Ф. Тютчевой, Москва, двадцать восьмой год.

– Болтает баба, – сказал Симагин и слизнул кусочек масла, грозивший сорваться с бублика на стол. – Успех ей легок... Проехалась бы на работу – с работы в "пик". Да через весь город. А потом по очередям! – он разошелся, Ася морщила нос от сдерживаемого смеха. – Неактуально! – вынес Симагин вердикт и даже прихлопнул ладонью по столу для вящей вескости.

– Пей, – проговорила Ася нежно. – Остынет.

Он послушно отхлебнул и обжегся, но виду не подал.

– А Вербицкого ты бросила? – спросил он, отдышавшись украдкой.

– Угу.

– Тебе ж нравилось то, что я раньше давал, – насупился он. – Из школьного... Сама говорила: какой одаренный.

– Он был талантлив, бесспорно, – сухо ответила Ася. – Мне действительно нравилось, Андрей. Но теперь что-то ушло.

– Ребенком быть перестал, – ехидно ввернул Симагин и укусил бублик, испачкав в масле кончик носа. Вытер тыльной стороной ладони.

– Кстати, может быть, – Ася серьезно глянула на него. – Слова, слова, а под ними – скука.

– А это – не скука?! – уже не на шутку возмутился Симагин, тряся обеими руками в сторону Тютчевой. – Того нет, этого нет...

– Да ты что – совсем тупой? – разъярилась Ася. – Сравнил! – она поспешно залистала книгу. – Вот послушай сюда. Какой глаз, какая четкость! Мозгом же думала, а не карманом... Ага, вот. Это про Николая. "Это был худший вид угнетения – угнетение, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, на его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат..." Ах, почему мне бог не дал!

– Она славянофилкой числится, да? – спросил Симагин.

– Тьфу! Классификатор! Она умница, и все! – Ася перевернула страницу. – "Отсюда всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом. Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убежден в том, что он всю жизнь посвящает благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки. Он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указать, ни возможности с ними бороться. И вот, когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась, как дым". Дай куснуть, тоже хочу. Ты так аппетитно лопаешь...