Тетя Зина сказала, что дядю Сашу надо отвести домой, потому что жена у него — «сука». Оказывается, он сосед Валентины Степановны, и та попросила меня помочь ей его доставить. Я согласился. Был первый час. Генка сказал, что останется у тети. Ну что ж, так я и думал, она, видно, его поит, кормит, а ему — все равно. Мы выпили на дорогу. В дверях Генка мне подмигнул. Ох, и вмазал бы я ему сейчас по роже.
Дядя Саша был совсем пьян. Рожа его вспотела и стала похожа на мороженую картошку в мокрой земле. По дороге он пел песню про несдающийся Варяг. Мы дошли до Первой линии. Там их дом. По лестнице дядя Саша шел тяжело. Мы его волокли и подталкивали. Когда вошли в квартиру, жена открыла из комнаты дверь — он на жену и повалился. Входная дверь закрылась. Я прислонился к ней и стал оседать. Все кружилось, мутило. Хотелось спать, но когда закрывались глаза, то проваливалась голова. Я встряхивал ею и ударялся о дверь. Тетя Валя стала меня поднимать. Я слышал, как дядя Саша ругается с женой. Мне стало смешно. Я стал хватать тетю Валю руками. Она тоже засмеялась. Я несколько раз громко чмокнул ее в шею. Она повела меня по коридору. Было темно. Мы тыкались в стены. Что-то упало. Я выругался.
Вошли в комнату. Не помню даже обстановки. Все вертелось перед глазами. Плыли огромные круги. Я лез к ней под юбку. Мы все смеялись. Она толкнула меня на диван. Сама стала раздеваться, смотря на себя в зеркало. Наверное, я в нем тоже отражался. Мы были там оба. Казалось, что я катаюсь на бешеной, стремительной карусели. На ней меня укачало. Я могу упасть... Я повалился лицом на диван. Тетя Валя окликнула меня. Я поднял голову. Она стояла передо мной голая и была похожа на лошадь, которая давно в работе: спина провисла, живот вспучило, а на ногах вздулись вены. Груди были большие, но отвислые. Сквозь кожу просвечивали зелено-голубые жилки. Соски темные. Как две изюмины. Сколько мужиков мяли эти груди? И еще я подумал кое о чем в этом же роде, отчего мне стало совсем не по себе, когда осматривал ее с ног до головы. А ведь она лет на двадцать пять старше меня. На целую жизнь! Страх! Сейчас мы с ней ляжем, а в уме я ее все время зову по отчеству или тетей. При толстом теле у нее тощие ноги, и она похожа на семенящего клопа, когда двигается по комнате.
Она спросила, чего я не раздеваюсь? Я начал, а она сидела в кресле, смотрела и курила папиросу. Живот ее сложился в несколько ярусов.
Трусы я не стал снимать. Она сказала, что так не годится. Я снял. Мы легли. Мне уже ничего от нее не хотелось, но было как-то стыдно лежать и ничего не делать, когда она ждет. Еще подумает, что я не мужчина. Целовать, даже в шею, мне стало ее противно. Я мял ее груди, а потом опустил руку вниз. Она хрипло засмеялась. Сказала, что так щекотно. Я лежал рядом с ней. Она сказала, чтобы я лег иначе. А я больше не мог касаться ее тела! Меня охватило отчаянье. Я заплакал. «Ты что, сынок?» — спросила она. Я отпихнул ее и слез с дивана. Чувствовал, что по лицу стекают слезы. Засмеялся. Стал обзывать ее сквозь свой слезливый смех. В сумраке рассвета она удивленно смотрела на меня со своего дивана. Он был без ножек. Заплакала.