Прохор вынул нож из-за голяшки, порезал мясо ломтями, намазал китовым жиром и неторопливо жевал, глядя в стену, старался представить, что ест хлеб.

Запив китовину отваром из трав, подумал тупо: закурить или другим разом?

Протер концом кушака фузею, подсыпал порох на полку, пощупал пальцем кремень и поплелся в свой угол. Ульяна сидела на нарах, куталась в меховое одеяло и чесала волосы. Прохор положил ружье под бок, бросил нож, лег рядом с ней и, молча, потянул на себя одеяло.

— Как отстоял? — равнодушно спросила она.

— Ничего, — ответил он, зевая: — А Мартын ночью помер… Прими Господи!

К полудню его разбудил Василий Третьяков, коренастый крепыш средних лет, с блестящей лысиной в полголовы. В руках — тобольская винтовка, из-за кушака торчали крест-накрест пистолет и тесак. Прошка помотал головой, приходя в себя.

— Едут? — спросил сонно и стал собираться.

По небу волоклись тяжелые, темные тучи, дул порывистый северный ветер с запахом снега, на промышленных отрывисто покрикивал управляющий крепостью и всей артелью Григорий Коновалов. Из-за его кушака так же торчали рукояти двух пистолетов, на боку висела сабля.

— Федька, Васька — на стену, к воротам! Возьмите фальконет, и чтобы фитиль не гас… Если дам дуплет — ворота быстро закрыть… С дикими разговариваю только я… Прошка! Крест сними — выпрашивать будут, а то и украдут.

— Теперь уж точно все наши харчи сожрут, — проворчал Третьяков, растирая ладонью обнаженную лысину.

— Взашей их, — ругался кто-то в толпе промышленных, — самим жрать нечего.

— Все, братушки, кончили с республикой, — властно крикнул Коновалов, расчесывая гребнем густую бороду, обернувшись к передовщику Коломину, бросил презрительно и зло: — Хоть бы на время уйми своих варнаков. Начнется резня — не будут спрашивать, твоей или моей партии.

Петр Коломин, опустив дерзкие глаза, погонял желваки по скулам, под редкой бородой, мотнул головой с захолодевшими глазами, хрипло скомандовал своим промышленным:

— Делайте, что велит управляющий!

— Говорю и решаю только я! — громче крикнул Коновалов. — Один за всех!

— И тише, ворчливо, со злостью добавил: — Коли хотите быть живы.

Три десятка байдар Ченюкского и Чикешского селений подходили к берегу острова. Чугачи сидели в лодках на особый манер, подложив под себя воинские доспехи. Некоторые уже вытаскивали лодки на сушу, облачались в деревянные латы и шлемы. Затем, сбившись в толпу и задрав головы к тому месту, где за низкими облаками должно быть солнце, завыли. Поплясав в честь прибытия, вооруженные ружьями и копьями стали приближаться к стенам крепости.

Вот они переступили невидимую черту выстрела. Каждый промышленный взял на прицел одного. Выбрал цель и Прохор. Но нет! Шагнув раз-другой, чугачи остановились. Тойон, с одеялом, повязанным поверх парки, положил ружье у ног, за ним сложили оружие другие. Коновалов с толмачом вышли на стену, забалаболили по-чугацки. Управляющий обернулся, махнул рукой, подзывая к себе Прохора:

— Договорились! Выдают пятерых аманат. Обыщи, проводи в аманацкую избу, пусть Улька накормит и сам улыбайся им поширше, будь ласков, но глаз не спускай. Чуть что — кончай на месте. Грех беру на себя!