Страдание не научило меня ничему; другим, может быть, оно необходимо, но для меня оно не более чем алгебраическое проявление духовной неприспособленности. Та драма, которая выражается в страдании современного человека, ничего для меня не значит; фактически, она никогда ничего не значила для меня. Все мои Голгофы были псевдотрагедиями, крестными муками в розовом свете, дабы поддерживать адский пламень ярко горящим — для настоящих грешников, о которых можно ненароком забыть.

А вот еще… Тайна, окутывавшая мое поведение, становится глубже, чем ближе я подхожу к кругу кровной родни. Мать, породившая меня, была мне совсем чужой. Начнем с того, что, родив меня, она дала потом жизнь моей сестре, о которой я всегда упоминал как о моем брате. Сестра была безобидным монстром, ангелом, облаченным в плоть идиотки. В детстве у меня возникало странное чувство, потому что приходилось расти и взрослеть бок о бок с существом, приговоренным всю жизнь оставаться умственным уродцем. Быть ей братом невозможно, ведь невозможно считать этот атавистический телесный остов «сестрой». Мне кажется, самое место ей было бы среди австралийских аборигенов. Среди них она, может быть, добилась бы высокого положения и могущества, ибо, повторяю, была воплощением доброты. Она не умела причинять зло. Но к жизни в цивилизованном обществе она была не приспособлена; она не только не имела желания убивать, но и не имела желания преуспевать за счет других. К труду она была непригодна. Даже если бы ее научили изготовлять, например, взрыватели к фугасным бомбам, она по пути домой свободно могла бы кинуть зарплату в реку или отдать ее нищему на улице, не ведая, что творит. Нередко ее лупили как собаку в моем присутствии за такое проявление милосердия, совершенное, как они выражались, по рассеянности. С детства меня учили: нет ничего хуже, чем совершать добрые дела без всякой видимой причины. Сначала меня наказывали точно так же, как сестру, поскольку у меня тоже была привычка раздавать свои вещи, особенно новые, только что купленные. А в пять лет меня побили за то, что я посоветовал матери срезать с пальца бородавку. Однажды она спросила, как ей поступить, и я, обладая весьма ограниченными познаниями в медицине, велел отрезать ее ножницами, что она и сделала. А через несколько дней началось нагноение, и тогда она позвала меня и сказала: «Это ты уговорил меня срезать бородавку!», после чего мне устроили жестокую порку. В тот день я понял, что родился не в той семье. И начал с невиданной скоростью учиться. Вот и скажите после этого, что нет адаптации! К десяти годам я испытал на собственной шкуре всю теорию эволюции. Да уж, пришлось пройти все фазы животной жизни, не порывая уз с этим созданием, называемым моей «сестрою», существом, очевидно, примитивным, даже к девятнадцати годам не освоившим секреты азбуки. Вместо того, чтобы расти как сильное дерево, я стал клониться на сторону, полностью пренебрегая законом всемирного тяготения. Вместо того, чтобы выпустить веточки и листочки, я стал обрастать оконцами и орудийными башенками. По мере роста все сооружение превращалось в камень, и чем выше я становился, тем смелей пренебрегал законом всемирного тяготения. Я был феноменом на фоне пейзажа, из тех, что притягивают к себе людей и напрашиваются на похвалу. Если бы матушка предприняла еще одну попытку, она, наверное, родила бы удивительного белого бизона, и нас троих поместили бы до конца наших дней в музей, за загородку. Беседы, что имели место между пизанской башней, орудием бичевания, машиной храпа и птеродактилем в человеческой плоти,