Движение оживилось, набрало скорость, но более организованным от этого не стало, так что приходилось все время быть начеку. Меж тем и образ девушки, случайно увиденной всего пару мгновений назад, никак из головы не шел, и Реутов уже знал, почему. Великая, конечно, вещь подсознание, но без осознания все-таки не более чем источник головной боли. Тут Фройд[9] был прав, даже если в другом ошибался. И осознав, что же, на самом деле, произошло с ним на дороге, ни о чем другом, кроме этой вот незнакомки, думать Вадим уже не мог. Так что, день, можно сказать, не задался с самого начала.

Он не помнил, как добрался до университета. Ехал, как в тумане, всецело погруженный в свои мысли, а, если уж вовсе на чистоту, то и не в мысли даже, а скорее, в переживания. И то, что он ни в кого не врезался, не подставился сам и даже правил дорожного движения нигде не нарушил, было одним из тех маленьких чудес, какие в суете жизни мы редко замечаем и почти не умеем ценить. Не оценил и Вадим, «не просыпаясь», отбывавший следующие шесть часов в «присутствии». Вот вроде бы и делал все, что обязан, и лекцию третьекурсникам прочел, и с коллегами пообщался, и даже отчеты своих ассистентов просмотрел, но был ли он в это время с ними? Очень сомнительно, потому что, в сущности, был он от них в это время очень далеко, но долго продолжаться такое раздвоение личности не могло.

Сломался Реутов на своей докторантке Иршат Хусаиновой. Он вдруг отчетливо понял, что не может больше длить этот выматывающий душу «бег в мешке», и, извинившись перед ни в чем не повинной женщиной, сослался на головную боль и сбежал домой. Добравшись до своей квартиры — неухоженной и не убранной, но потому и уютной, во всяком случае, для него самого, — первым делом хватил полстакана армянской анисовой водки, оказавшейся по случаю в холодильнике, и, закурив очередную — какую-то там по счету — папиросу, принялся искать на антресолях коробку со старыми фотографиями. Искать пришлось долго — эту коробку он не открывал уже лет двадцать, но охота, как говорится, пуще неволи. В конце концов два раза едва не загремев с табуретки, поставленной на стул и заменившей ему, таким образом, стремянку, нашел, разумеется. Спустил коробку на пол и вдруг понял, что не может ее открыть. Пришлось снова идти на кухню, варить кофе — на этот раз по всем правилам, открывать находившийся в стратегических запасах валашский коньяк (подарок одного хитрого деятеля из Кишинева, чью книжку через «не хочу» Реутову пришлось рецензировать в прошлом году) и только как следует подготовившись, возвратился к исходной точке.

Поставив стакан с коньяком слева от коробки, а кофе — справа, предварительно отпив по чуть-чуть того и другого, он сел прямо на пол, закурил и только после этого открыл свой персональный «ящик Пандоры». Альбом университетских фотографий нашелся сразу. И Варю Петровскую Вадим обнаружил без труда. Снимок, о котором он все время думал, оказался уже на четвертой странице. Мутная цветная съемка, характерная для тех лет, однако лица были хорошо различимы и узнаваемы с первого взгляда. Варя, Эдик Сарьян, Булан Леви, Даша Капнист, и он, Вадик Реутов, собственной персоной. Пятьдесят восьмой год, четвертый курс, а кто их тогда фотографировал, память не сохранила. Да и не суть важно. Важно совсем другое. Реутов вынул фотографию из пазов и внимательно вгляделся в лицо Вари. Сомнений не было, девушка, встреченная им сегодня по дороге в университет, была похожа на Варю Петровскую так, как если бы та сама, лишь немного изменив прическу и сменив одежду по нынешней моде, чудом перенеслась из далекого пятьдесят восьмого и не менее далекого Итиля сюда и сейчас, в Петров девяносто первого.