Как раз здесь посткоммунистические и постсоветские исследования дают ценный материал для интенсивно идущей сегодня в сравнительной политологии дискуссии о взаимосвязи state capacity и политического режима. Распространенная позиция может быть отражена в основывающейся на ряде кросс-национальных исследований модели так называемой «J-curve»55. Ее смысл в аргументе, что государственная состоятельность, отражаемая в качестве управленческих институтов государства, наиболее низкая в гибридных и переходных режимах, наиболее высокая в демократиях и относительно высокая в автократиях (часто приводимый характерный пример – Сингапур). Однако эмпирический анализ на материале постсоветских и посткоммунистических стран раскрывает отнюдь не «J-curve», а совершенно прямую линейную зависимость, – иными словами, государственная состоятельность и общее качество институтов напрямую связаны со степенью демократичности политического режима56.

Отсюда вытекает целый ряд вопросов общего концептуального характера, в том числе: в чем польза «плохих институтов» для автократа, можно ли выйти из ловушки «bad governance» при сохранении недемократического правления, как низкое управленческое качество, в том числе коррупция и «приватизация» государства элитными группами, влияет на выживание и стабилизацию авторитаризма? Анализ экономических, социальных и политических процессов в посткоммунистических и постсоветских странах раскрывает механизмы воспроизводства «плохих институтов» и объясняет отсутствие у новой де-факто номенклатуры мотивов для продолжения реформ. Здесь, в частности, известная логика «Winners take all»57 получает свое развитие через раскрытие взаимной обусловленности извлечения экономической и политической ренты в модели «Царя горы» («King of the hill»), о которой выше уже шла речь. Выясняется также, что высокие уровни государственной состоятельности – отнюдь не обязательное условие устойчивости авторитарного режима. Стабильность такого режима может зависеть от иных факторов: распределения ренты, предоставления базовых социальных обязательств, кооптации потенциальной оппозиции, мобилизации общественной поддержки и др.

Это вплотную подводит нас к пятой несбывшейся надежде «эпохи-1989» – надежде на то, что авторитаризм побежден триумфальным шествием глобальной демократизации и безвозвратно остался в прошлом.

В ту романтическую и оптимистическую пору, тридцать лет назад, существовала едва ли не всеобщая уверенность, что время автократий и диктатур ушло в прошлое, что теперь наступает эпоха глобальной демократизации. Хотя, строго говоря, теория «третьей волны» все же допускала, пусть и гипотетически, возможность авторитарного реверса, но тогда, в обстановке эйфорического оптимизма, это всерьез все же не рассматривалось – ни политиками, ни учеными. Новая консервативная волна, подъем авторитарных сил и тенденций не только в России и других постсоветских странах, но и в «старых» демократиях (в Австрии, Голландии, Швеции, Италии, Греции, Франции, Германии и др.), и в«новых» (в Польше, Венгрии, Хорватии и др.) – все это стало еще одним практическим и теоретическим разочарованием в оптимистических надеждах «эпохи-1989».