— Приятного аппетита! — пожелал он и хрустко разломил крыло, и в этом треске раздираемой кости прозвучало для Штирлица что-то особенное, страшное — он даже побоялся признаться себе в том, что именно он почувствовал, особенно когда глянул на сильные, округлые, ловкие и мягкие пальцы Оберлендера. Внимательно оглядев крыло, тот открыл рот, белые ровные зубы его впились в мясо, и лицо сделалось сосредоточенным.
Какое-то время Штирлиц слышал только, что Оберлендер жевал, обсасывал, хрупал; он ел ужасно — словно работал. Покончив с крылом, он легко, словно промокашкой, тронул губы салфеткой и спросил заботливо:
— Как гусь?
— Великолепен.
— Господи, я забыл о приправах! — ужаснулся Оберлендер. — Сейчас скажу дневальному — на кухне в рефрижераторе отменные приправы!
Оберлендер вышел во вторую комнату, которая служила ему одновременно кабинетом и спальней, и набрал номер внутреннего телефона.
— Микола, будь любезен, принеси мне приправы из рефрижератора!
Вернувшись к столу, он начал обстоятельно прицеливаться к ножке, поворачивая в сильных пальцах кусок мяса, как ювелир — драгоценность.
— Что наш Рейзер? Не мешает? Сработались? — спросил Штирлиц.
— По-моему, он славный парень.
— Это не оценка работника гестапо: «парень» — либо возрастная категория, либо сексуальная.
— Я не сказал «парень». Я сказал «славный парень». Когда офицер армии так говорит об офицере гестапо, это не сексуальная и не возрастная оценка, оберштурмбанфюрер. Это оценка деловая.
— Это вы хорошо меня отбрили. Словом, сработались.
— Мне не приходится, к счастью, срабатываться ни с кем из ваших. Я должен срабатываться с подопечными. Они должны помочь успеху армии, а первый успех весьма важен, ибо он носит шоковый характер.
— Верно. Наши задачи находят полное понимание со стороны ваших украинских подопечных?
— Цели двух людей всегда носят разностный характер, даже при видимой общности. А что уж говорить о нациях…
В дверь постучали.
— Да! Войдите! — откликнулся Оберлендер.
Микола поздоровался со Штирлицем и поставил на стол приправы.
— Как настроение, Микола? — спросил Оберлендер. — Не грустишь?
— Работы много — грустить не успеваешь, — распевно ответил парень. — Ничего больше не потребуется?
— Нет, милый, спасибо. Хочешь рюмочку?
— Не велели — грех.
Посмотрев какое-то мгновение на дверь, осторожно прикрытую Миколой, Оберлендер задумчиво сказал:
— Несчастный парень… Его, видимо, расстреляют.
— Что?!
— Он оказался блаженным. Это распространено у славян… Он, знаете ли, ищет правду…
— Зачем же стрелять?
— Такую идею высказали Шухевич и Стецко. Идея устроила Крюгера и Рейзера. — Оберлендер взял еще один кусок мяса с блюда. — Казнь своего сплотит легионеров. Своя кровь сплачивает сильнее, чем чужая: орден тем и силен, что требует жертву, причем жертву из своих же рядов.
— В чем вина этого парня?
— В наивности. В детской, доверчивой, крестьянской наивности. Политика рейха этого не прощает, не так ли?
— Политика рейха не прощает изменников и требует ото всех абсолютной, предельной открытости.
— У меня создалось впечатление, что вы человек дела, оберштурмбанфюрер.