и рабски за ней следовавшего Берхтольда в течение многих лет накопляла, в самих пределах двойственной (т. е. двуединой. — В. М.) монархии, массу горючего материала, готового вспыхнуть при первой к тому возможности». Значит, информация о положении дел была. Добавлю, что 8 июля в Сараево приехал второй секретарь русского посольства в Вене князь Михаил Гагарин, сразу же взятый под тайное наблюдение местной полицией. Его послали туда — с ведома или по указанию министра? — «на всякий случай», чтобы на месте наблюдать за ситуацией и выяснить, что произошло и как идёт следствие.

О связях «Чёрной руки» с Артамоновым говорили Димитриевич на суде в 1917 г., Микола Ненадович и скрывавшийся в Европе до начала 1930-х гг. Симич (на Салоникском процессе он заочно получил 15 лет тюрьмы). Наиболее сенсационными оказались послевоенные разоблачения Ненадовича, заявившего, что о сараевском убийстве, совершённом по приказу Аписа, знали Артамонов, Гартвиг, Пашич и принц-регент. Бывший член «Чёрной руки», пожелавший сохранить инкогнито, утверждал, что Димитриевич рассказал Артамонову о готовящемся покушении и пожелал иметь гарантии того, что Россия не оставит Сербию один на один против Австрии, поддержанной Германией. Иными словами, речь шла о сознательном провоцировании европейской войны. Артамонов, согласно этому источнику, посовещался с Гартвигом, а затем попросил Аписа подождать, пока не придёт ответ из Петербурга. Через несколько дней военный агент передал начальнику контрразведки телеграмму: «Действуйте, если на вас нападут, вы не останетесь одни», — и значительную сумму денег на подготовку заговора. Симич полностью подтвердил сказанное, включая текст телеграммы.

Гартвиг скоропостижно скончался в самый разгар кризиса: смерть от сердечного приступа настигла его 10 июля в здании австрийской миссии[4] — и унёс свои тайны в могилу. В опубликованных большевиками телеграммах из Белграда ничего подобного тому, о чем рассказывали Ненадович и Симич, нет. Обосновавшийся после войны в Югославии Артамонов признал, что давал деньги Димитриевичу на ведение разведывательной работы и брал с него расписки, но в содержание деятельности особо не вникал. В адресованном суду рапорте Апис утверждал: «Я окончательно решился на это (покушение. — В. М.) только тогда, когда Артамонов заверил меня, что Россия не оставит нас без своей защиты, если мы подвергнемся нападению Австрии. Но я ничего не сообщил Артамонову о моих намерениях относительно покушения».

Сомневаться в том, что симпатии Гартвига и Артамонова были на стороне Сербии, не приходится. Будучи информированными людьми, они должны были знать, хотя бы в общих чертах, о готовящемся покушении, причём не обязательно от непосредственных организаторов. Об этом может свидетельствовать фраза из депеши посланника о реакции Белграда на сараевское убийство: «Здесь заранее (курсив мой — В. М.) были уверены, что известные венские и будапештские круги не замедлят использовать даже столь трагическое происшествие для недостойных инсинуаций по адресу королевских политических обществ». Однако у нас нет оснований говорить об причастности Гартвига и Артамонова к заговору и тем более считать их инициаторами убийства.