— Налетели на меня мусора, скрутили ласты и повезли меня на кичу. Месяц сижу, два… полгода. Камера. Решётка. Век воли не видать. Наконец привозят на суд… полчаса и трёшка у меня в кармане. Но у мусоров ломается воронок и решают меня конвоировать до КПЗ пешком.

В землянке на снарядном ящике чадила сплющенная артиллерийская гильза.

Гулыга задумался. Было видно, что вспоминает он с удовольствием, переживая все вновь.

— А вы представляете, на дворе май! Всё цветёт и каждая щепка лезет не щепку. И вот пока меня вели меня обратно на кичу….

И он, вновь и вновь переживая, рассказывал, как его вели по вечернему городу, а он увидел впереди идущую девушку в беленьком платьице. И ветер доносил от неё слабенький запах духов. И через тонкую материю просвечивал лифчик.

Когда только рассказ дошёл до этого места, начало нарастать напряжение.

«А лифчик у нее какого цвета был, чёрный или белый?» — с замиранием сердца спросил кто-то из штрафников. Кажется это был голос Швыдченко.

На него зашикали:

— Да какая тебе нахер разница, какого он цвета? Слушай давай!

Швыдченко неприязненно огрызнулся:

— Вам хорошо, вы ещё и не нюхали чем от бабы пахнет. А я уже пятый год…

Отделенный Павлов решительно оборвал его.

— Ещё раз голос подашь, вошь бельевая, пойдёшь в охранение, сопли морозить!

А Гулыга вновь возвращался к лифчику, добавлял новые детали, останавливаясь, стараясь припомнить новые подробности, о том какие у девушки были волосы, как она встряхивала головой, как оборачивалась назад и какими глазами смотрела на него.

Такой короткий путь, который занял может быть минут пять или семь, но рассказ с подробностями занял полчаса.

Его рассказ был правдой от начала и до конца. Эта правда всех покоряла. Поначалу он смущался и кое-что опускал, но потом привык и говорил уже о всех деталях с удовольствием.

Закончив рассказывать Гулыга замолчал, потом похлопал себя по карманам.

Швыдченко подал ему кисет. Гулыга заскорузлыми пальцами развязал расшитый узорами кисет, достал сложенную гармошкой бумагу.

Желтые пальцы с порыжелыми ногтями насыпали на мятую бумажку табак.

Свернул толстую самокрутку, склеил языком, и тут же Швыдченко поджёг ему спичку.

Потом крутанул раза два тесемкой — завязкой.

Кто — то из штрафников хмыкнул.

— На войне самое паршивое — это мины, вши и отсутствие курева.

Гулыга исподлобья глянул на Швыдченко. Тот недовольно кинул кисет на стол.

— Давай налетай, у кого совести нет!

Через несколько минут кисет вернули. Пустым.

Швыдченко огорчённо подержал его в руках. Спрятал в карман. Протянул огорчённо:

— Да-аааа! То что не заложено членом, не вобьешь и дрыном.

В зыбком сумраке землянки густо клубился сине-сизый махорочный дым.

Лученков допил кипяток из консервной банки, заменявшей кружку, снял гимнастёрку, разложил её вместе с портянками под собой на нарах, чтоб подсушились, влез руками в шинель, натянул на голову шапку и почти сразу задремал, слыша сквозь сон, как кто-то из пополнения пытает сержанта Павлова. Он был кадровый, ломал уже вторую войну. В штрафную попал после того, как вышел из окружения.