Аркашу больно ударили по голове сапогом, но он сумел вскочить и прижаться спиной к стенке окопа.

Он несколько раз выстрелил в оскаленный вспышками сумрак и пятясь ввалился в сумрак блиндажа.

В темноте хрипя и яростно матерясь, дрались врукопашную, ломали друг другу руки, душили, рвали зубами, выдавливали глаза, раздирали рты, кромсали ножами, били пальцами, лопатами, прикладами. Кто плакал, кто кричал, кто стонал, а кто ругался — разобрать уже было невозможно. Аркаша слышал только протяжный звериный рев.

Он ударил кого то прикладом в лицо, споткнулся и упал на что-то мягкое, пахнувшее свежей парной кровью.

Через мгновение его с такой силой ударили по голове, что на какое-то время он потерял сознание и уткнулся лицом в липкий пол.

Остатки взвода, укрывшиеся в блиндаже, несмотря на отчаянное сопротивление, доживали последние минуты. Четверо тяжело раненных лежали в полной темноте, ворочались. Оказать им помощь было некому, они скрипел зубами и вскрикивали от боли.

Гельман пришёл в себя, в темноте начал искать оружие. Нашёл пару гранат. Связал их вместе куском, оторванным от своей гимнастёрки. Спросил:

— Как помирать будем? По тихому или с музыкой?

Никто не ответил.

Аркаша вздохнул — Значит с музыкой, так веселее…

Вконец обессилив, он лег на земляной пол и прекратил шевелиться. По крайней мере, отступила боль, и стала накатывать дремотная слабость. Он не чувствовал уже боли. На душе становилось уже легко и он лишь хотел, чтобы его не тревожили.

Очередь снаружи прошила дверь. Раздалась немецкая речь.

Гельман положил себе на грудь гранаты. Улыбнулся.

— Кажется пора…

Аркаша Гельман подорвал гранатой себя и нескольких немцев в захваченном блиндаже.

Командир взвода подошел к командиру роты и «заикнулся», надо дескать к Герою или к ордену представить. Ротный махнул рукой: «Одним проштрафившимся жидом меньше стало!»

Аркашу Гельмана в роте любили. Штрафники говорили, мы вот умираем захлёбываясь дерьмом и кровью. А у Аркаши лёгкая смерть была, без злобы…

Слова командира роты обозлили штрафников.

Через несколько дней не поднялись в атаку. Когда роту отвели в тыл, пятерых на кого указал Мотовилов, арестовали.

Допрос проходил в присутствии замполита.

— Почему не поднялись в атаку?

— Потому что мы — не собаки!! — прорвалось у одного из штрафников, и шары его глаз прокатились яростно под веками. Если мы гибнем за Родину, мы хотим, чтобы к нам хоть после смерти относились как к людям!

По приказу командования все пятеро штрафников были расстреляны.

Как очертить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходима ли она? Всегда ли? Наверное никто не сможет определить достаточное количество зла, необходимого для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть…

Солнца не было. Только сквозь тучи что-то просвечивало, словно выйти стеснялось или тоже побаивалось немецких самолетов.

В один из дней к Лученкову подошёл Тимур Джураев.

— Разговор есть.

На передовой уединиться непросто, всё время на виду.

Джураев закурил.

Сизое облачко дыма повисло в морозном воздухе.

— Скоро в атаку пойдём. Глеб, это последний шанс. Иначе он нас угробит. Пока не поздно, надо заделать его наглухо!