"Мы-то, кто? — спросила себя Лиза. — К кому нас прировнять, грешных? К кавалерии с шашками наголо или к пехоте, идущей в штыки?"
Мысли двигались медленно, плавно, словно бы во сне. Без нервов и ажитации. Практически без эмоций. Однако вот в чем дело: за этим холодноватым, скованным "первыми заморозками" пейзажем мысленного пространства скрывался иной мир, иные обстоятельства, совсем другой человек. Все это мнимое спокойствие ее "рассуждений" являлось всего лишь привычной формой преодоления экзистенционального ужаса. Умение держать себя в руках и не показывать страха — временами, даже перед самой собой, — являлось всего лишь техническим приемом, необходимым для выживания. Страха не ведают лишь те, кто не способен увидеть последствия тех или иных событий. А события, произошедшие в Майнце, были, по сути, просты и незатейливы. Любой из выстрелов мог оказаться для Лизы последним. Любой, но, в особенности, тот первый, который ей удалось опередить всего лишь на одно краткое мгновение, уместившееся, кажется, между двумя ударами сердца.
Выстрел… И все, собственно. Закончилась бы жизнь Елизаветы Браге, а ведь Лиза только-только начала входить во вкус. Красиво жить не запретишь, особенно, если возможности позволяют. И в этом смысле, перед Лизой были открыты все пути. Все дороги, все стороны жизни: любовь и война, приключения на любой вкус и излишества везде, где существуют пределы, установленные природой, полом, традицией и даже законом. "Воровать — так миллион, иметь — так королеву", не так ли? Именно так, и ровно так Лиза, собственно, и жила здесь и сейчас, в этом мире и в этом теле.
Однако покушение в Майнце могло поставить на всем этом крест. Например, на любви к Рощину, за которого — чем дальше, тем больше, — Лиза хотела выйти замуж. И не понарошку, а по-настоящему: в церкви, со всеми этими "венчается раба божья" и прочими милыми сердцу пережитками домостроя и клерикализма, с белым платьем, — хотя какой уж там флердоранж в ее-то возрасте, да во втором браке? — с тройкой (сани, тройка, бубенцы), с вальсом на паркете и танцами на снегу, — свадьба отчего-то представлялась зимним действом, — застольем и прочими глупостями, вроде медового месяца и поцелуя в губы под крики "горько, горько"!
Было бы несправедливо потерять все это, не прожить и не прочувствовать из-за какой-то дурной пули. А ведь и кроме любви к Рощину, осталось бы в этом случае не исполненным, не реализованным, не свершившимся множество больших и малых дел, желаний и хотений. Покомандовать авиаматкой в бою, поносить адмиральские эполеты, изменить Рощину с красивой женщиной, — хотя с женщиной мужчине, по мнению Лизы, изменить невозможно по определению, — сходить в очередной "поход" километров на триста по пересеченной местности, поохотиться на медведя или тигра, поесть тушеной слонятины — в какой-то книге аборигены тушили слоновий хобот в земляной печи, — да мало ли что еще может прийти в голову. Любопытно, например, узнать, каково это быть себерским сенатором или адмиралтейским боярином, в смысле, боярыней. Хотелось бы когда-нибудь родить детей, чтобы было кому передать княжеский титул. Хотелось, желалось, мечталось… И все это могло закончится так быстро и так глупо!