Как-то в школьном клубе была вечеринка, и девочки попросили меня сыграть что-нибудь на скрипке. Они одолжили для меня скрипку у Ивана Семеновича, нашего историка. У меня не было своей скрипки, и, когда преподаватель доверял мне инструмент, это было настоящим праздником.
В первом ряду сидела Нина Максименко. Не знаю почему, но мне так приятно было сидеть с ней рядом. Говорили, что она красивая. Я же никогда не думал об этом. Правда, мне нравилось ее круглое, с ямочками на щеках, лицо. В глазах ее постоянно искрился смех. Она часто бывала у нас в доме. И стоило ей появиться, как все начинали улыбаться. Даже Максим…
А ведь нас горе породнило с Ниной и ее матерью. Отцов наших кулаки убили в тридцатом году, во время коллективизации.
Мы часто говорили об отцах. И мне нравилось, что Нина не плакала, хотя ей было очень тяжело. Летом она работала в колхозе, зимой училась в школе. Когда Нина стала взрослее, она начала избегать меня. Я обижался и ходил за ней следом, как Гриша за мной. Костя потешался над нами. Как только девочка покажется, бывало, возле школы, он орет, будто сборщик утиля: «Нина идет, Андрей, протри очки скорей!»
Нине нравились остроты Кости. Слушая Костю, она подпрыгивала и заразительно смеялась. Но если я играл на скрипке, Нина могла целый час просидеть неподвижно, слушая музыку. И Костя, конечно, злился.
В этот вечер я играл Чайковского. Девочки не отрывали глаз от меня. Вдруг послышался смех. Смеялась Нина. Вслед за ней засмеялись все остальные.
Я оборвал музыку и посмотрел на девочек. Мне было непонятно их поведение. Что смешного в мелодиях Чайковского? Или это я рассмешил их каким-нибудь неловким движением?
Глядя на меня, девочки перестали смеяться. Но Нине трудно было справиться с собой. Смех так и клокотал у нее в груди. Она отвела глаза и вытянула голову, словно подавилась. Вдруг опять прыснула.
Я оглянулся и увидел позади себя Костю. Он стоял, прислонившись к стене, и так комично изображал ловлю блох, что действительно трудно было удержаться от смеха.
Впрочем, не всем было смешно. Мне хотелось поколотить Костю, но у меня в руках не было ничего, кроме смычка.
Я молча положил скрипку на стол и вышел. Меня душили слезы. И не успел я подумать, что это глупо, как слезы ослепили меня. Я должен был снять очки, чтобы вытереть стекла. Ребята окружили меня. Они чувствовали себя неловко. А Костя, подойдя ко мне, серьезно сказал:
— Брось, Андрей. Я пошутил…
Он дружески положил мне руку на плечо, но я оттолкнул его.
После он то старался помириться, то опять высмеивал меня в присутствии Нины и других девочек.
Однажды в школьной стенгазете появилась заметка обо мне. Неизвестный автор хвалил меня как способного музыканта и советовал не увлекаться астрономией (все знали о моем увлечении этой замечательной наукой). Моя «вселенная» — музыка, «обсерватория» — скрипка, «телескоп» — смычок.
Приятно было читать об этом, хотя автор не убедил меня. Вдруг я заметил в нижнем углу «дружеский шарж». Это был смешной рисунок: — я играл смычком… на гармошке… Под рисунком стихи: