«Вот я какой!» — говорил он всем своим видом.
Но Сидор Захарович словно и не замечал такой перемены. Отмахнувшись от него с досадой, он сказал:
— Делается это не для Гитлера, а для нас. Правило такое. А наши правила мы будем соблюдать всегда и везде. Понятно? Теперь садитесь и успокойтесь. Я вам кое-что сообщу.
Колхозники продолжали стоять. Только несколько человек, пожав плечами, осторожно опустились на скамью, как бы садясь на гвозди. Сидор Захарович выжидал, пока остальные усядутся. Он начал перебирать бумаги, словно совсем забыв о людях. Стокоз не выдержал и с отчаянием закричал:
— Да говори же… ч-ч-черт!.. Тебя только за смертью посылать можно.
Сидор Захарович улыбнулся:
— А что ж… Если б вы командировали меня за смертью, так все успели б нажиться. А вот если бы тебя, Стокоз, послали… — Сидор Захарович подмигнул, — ты смерть на самолете доставил бы. Ты у нас бедовый… Ну, сядь, а то стоишь, как часовой. Все уже сели, а ты задним мешаешь смотреть на меня.
Когда Стокоз уселся, Сидор Захарович еще раз заглянул в какую-то бумажку, хотя ясно было, что она не имеет никакого отношения к делу.
— Так вот, граждане… — сказал он, насупившись. — По поручению районных организаций я должен предупредить вас, что обстановка складывается тяжелая. Придется быстренько собрать урожай… То, что можно… А что не удастся собрать — уничтожим. И временно перевезем наше добро в другую область. Потому что Красная Армия должна воевать, а мы ей должны хлеб давать. Понятно?
— Что ж ты так тянул? — крикнул Стокоз. — Надо было сразу сказать. Пока ты речи произносишь, можно за сто километров укатить.
Сидор Захарович удивленно поглядел на Стокоза:
— А ты почему так волнуешься? Тебе вообще не придется уезжать. Тебе, товарищ Стокоз, придется остаться… Ну, вот что: членам, правления и бригадирам быть здесь. Остальным разойтись по своим местам. И запомните, граждане: работать надо, не считаясь ни с чем. Понятно?. Ну, сыграй, Андрей, что-нибудь подходящее.
Я сыграл «Марш Черномора» Глинку. Но никто не слушал музыку. Колхозники уходили словно с похорон. Только мать поглядела на меня. И я по глазам понял, о чем она думает. Да, теперь она не сомневалась, что я буду сопровождать колхозный обоз…
XIV
Быстро и напряженно убирали колхозники урожай, увозили зерно на станцию, готовились в поход. То, что нельзя было забрать с собой, уничтожали. Мать плакала, глядя на изувеченные поля.
Тяжело было расставаться с домом. Я смотрел на фотографию отца, над которой висел украшенный васильками рушник. Отец был в добротном кожухе, с винтовкой в руках. Я никогда не знал его таким. В тридцатом году, когда его убили кулаки, он носил обыкновенное суконное пальто и заячью шапку.
До организации колхоза мы жили в низенькой дедовской хатке, в окна которой едва просачивался дневной свет. Однако мать долго не хотела уходить из своей хаты. Когда остались одни руины, она все же не могла спокойно пройти мимо бывшей усадьбы. Как-то вечером ей показалось, что на полуразрушенной печке кто-то лежит. Заметив человека в знакомом отцовском пиджаке, она закричала так, что со всех сторон сбежались люди. И тут выяснилось, что на лежанке отдыхает подвыпивший садовод, которому мать сама подарила, отцовский пиджак. Он проснулся от крика и, протирая глаза, весело сказал: