— Я не желаю быть ни лучше, ни хуже того, каким меня создала природа. Может-быть, мое лицо действительно не отличается красивыми чертами, как представляют их себе тщеславные и легкомысленные люди; но все же я не урод, и, надеюсь, найдутся люди, которые отдадут должное и мне.

Гэрри разразился громким смехом.

— Нет, нет, любезный Натаниэль, — сказал он, — ты отличный стрелок, с чем тебя и поздравляю, но глупо тебе считать себя красавцем. Юдифь, пожалуй, скажет это тебе сама, если ты вздумаешь разговориться с ней об этих вещах. Поэтому предупреждаю тебя, что во всех наших колониях нет девушки легкомысленнее и острее Юдифи. Всего лучше тебе и не сталкиваться с ней. Вот сестрица ее, Гэтти, совсем другое: можешь говорить с нею сколько угодно, и она будет слушать тебя с кротостью овечки. Впрочем, весьма вероятно, что и Юдифь не выскажется вполне откровенно о твоей наружности.

— Каково бы ни было ее мнение, Гэрри, она не может сказать больше того, что я уже слышу от тебя.

— Я уверен, Натаниэль, что ты не вздумаешь обижаться на мои замечания.

— Не скрою, мне иногда хотелось быть красавцем, — проговорил Зверобой, — но это желание исчезало, когда я представлял себе, что многие люди при счастливой наружности не отличаются внутренними качествами. Притом мне приходило в голову, что есть на свете тысячи людей гораздо несчастнее меня. Ведь я мог родиться хромым, слепым, глухим, — вот тогда были бы для меня основательные причины жаловаться на судьбу.

— Ты прав, Натаниэль! Извини меня, и забудем этот разговор. Если твоя наружность не отличается прекрасными чертами, зато всякий при одном взгляде видит яснее солнца, что в твоей душе нет ничего безобразного. Юдифь, само собою разумеется, не обратит никакого внимания на твое лицо; зато сестрица ее, Гэтти, поверь мне, будет на тебя смотреть с большим удовольствием. Впрочем, какое тебе дело до Юдифи? Она ветренна, тщеславна, и у нее целые толпы обожателей. Не в твоем характере любить такую девушку. Мне приходило в голову, что плутовка любит себя до безумия, — больше, пожалуй, чем другой может полюбить ее.

— Что же тут мудреного, Гэрри? Юдифь в этом случае поступает так, как и большая часть хорошеньких женщин. Я знал многих, даже делаварок, влюбленных в свою красоту; о них, стало-быть, можно сказать то же, что о Юдифи. Но вот мы почти проехали длинный мыс, о котором ты говорил: бухта бобров должна быть около этого места.

Этот мыс, выдвигающийся в озеро на четверть мили, описывал правильный параллельный берегу полукруг и образовывал в этом месте глубокую губу, которою оканчивалось озеро с южной стороны. Старик Гуттер мог как нельзя лучше спрятаться здесь со своим пловучим домом, и Гэрри надеялся, что они, наверное, отыщут его в этой бухте.

— Вот сейчас увидим и ковчег, — сказал Гэрри, направляя каноэ туда, где вода была глубже. — Том, без сомнения, запрятался в тростник; и мы через несколько минут отыщем его в этом гнезде.

Напрасная надежда! Легкий челнок был уже на самой середине бухты, а между тем даже вооруженным глазом нельзя было разглядеть ничего похожего на лодку. Они углубились в тростник и каноэ почти закрылась ветвями деревьев, образовавших над нею свод. Охотники плыли без всякого шума, соблюдая величайшую осторожность в своих движениях, и челнок скользил как-будто по ровной и гладкой поверхности. Вдруг им послышался треск сухих ветвей на узкой полосе земли, отделявшей озеро от этой губы. Они вздрогнули и в одно мгновение схватились за ружья, которые всегда были у них под рукою.