— Сволочь, хрен ты облезлый!
Он поморщился: во-первых, он всегда считал совершенно непозволительным внешнее проявление чувств, тем более столь сильное, в его присутствии, и во-вторых, подобные выражения он также считал абсолютно недопустимыми.
— Что случилось? Сольвейг, по-моему, тебе надо успокоиться и перестать разговаривать со мной подобным образом.
Он с запозданием увидел, что его естественная попытка урезонить Сольвейг распалила ее еще больше. Она, похоже, изготовилась вцепиться ему в горло, поэтому он на всякий случай ретировался за письменный стол.
— Успокоиться? Ты говоришь, что я должна успокоиться? Ты, ханжа гребаный, стручок тухлый!
Он видел, что ей доставляет кучу удовольствия наблюдать, как он вздрагивает от каждого ругательства, а Лаине за спиной Сольвейг становилась все бледнее и бледнее. Сольвейг перестала орать и почти прошипела злобным и издевательским голосом:
— В чем дело, Габриэль? Что тебе так не нравится? Ты же тащился, когда я шептала тебе на ушко похабщину, тебя это возбуждало. Что, Габриэль, разве не помнишь?
Произнося это, она приближалась к письменному столу.
— И незачем ворошить старый мусор. У тебя ко мне есть какое-нибудь дело или ты просто напилась и бесишься, как обычно?
— Дело, ты говоришь? Ну да, у меня полно дел, и на тебя хватит. Я была внизу во Фьельбаке, и знаешь что: они нашли Мону и Сив.
Габриэль вздрогнул, и на его лице ясно обозначилось изумление.
— Они нашли девушек? А где?
Сольвейг склонилась над столом, опершись руками, так что ее лицо оказалось всего в нескольких сантиметрах от Габриэля:
— На Кунгсклюфтане, вместе с одной убитой молодой немкой. Они думают, это сделал один и тот же убийца. Так что стыдись, Габриэль Хульт, стыдись того, что ты указал на своего брата, на свою родную кровь. Не было ни одного хоть какого-нибудь доказательства против него, а ты его сделал в глазах людей виноватым, и все на него пальцем показывали, и все у него за спиной шептались, — вот что его доконало. Но ты, видно, на это и рассчитывал, ты ведь знал, что так и будет? Знал, что он слабый и ранимый. Он не мог пережить позора и поэтому повесился, а я совсем не удивляюсь — именно этого ты и добивался своим звонком в полицию. Ты не мог смириться с тем, что Эфроим любил его больше.
Во время своего монолога Сольвейг тыкала Габриэлю в грудь пальцем так сильно, что при каждом тычке его отшатывало назад.
Он оказался прижатым спиной к окну, и дальше ему деваться было некуда. Габриэль принялся глазами подавать сигналы Лаине, чтобы она как-то попыталась вызволить его из этой неприятной ситуации, но она, как обычно, стояла там и моргала, беспомощно опустив руки.
— Моего Йоханнеса всегда любили больше, чем тебя, и ты этого, конечно, пережить не мог, ведь правда? — Сольвейг не стала дожидаться какой-нибудь реакции на свое утверждение, замаскированное под вопрос, и продолжала монолог: — Даже когда Эфроим лишил его наследства, он все равно продолжал любить Йоханнеса больше. Ты получил усадьбу и деньги, а вот любовь отца тебе не досталась, хотя ты и пахал в усадьбе, пока Йоханнес наслаждался жизнью. А потом, когда он увел твою невесту, тебя это доконало, ведь правда? Тогда ты и возненавидел брата, Габриэль? Это стало причиной твоей ненависти? Конечно, ты счел себя оскорбленным, но это не давало тебе никакого права на то, что ты сделал. Ты погубил жизнь Йоханнеса, и мою, и наших детей — разом. Ты что, думаешь, я не знаю, чем мои парни занимаются? И это тоже на твоей совести, Габриэль Хульт. Наконец люди узнают, что Йоханнес не делал того, в чем его обвинили, о чем шептались все эти годы; наконец и я, и мальчики снова сможем ходить с поднятой головой.