Ей очень нравилась моя новая одежда; она говорила, что ей нравятся новые фасоны, но не это одно радовало ее. К двадцати трем годам я вырос еще на два дюйма, стал на несколько дюймов шире в груди и на сорок два фунта увеличился в весе. Я носил костюм из мягкой коричневой ткани, и матушка часто гладила мой рукав и любовалась материалом: она, как и всякая женщина, любила материи.

Иногда она вспоминала прошлое, потирая свои бедные грубые руки, которые так и не сделались мягкими. Она рассказывала мне многое о моем отце и о своей молодости, чего я прежде не слыхал. Слушая рассказы моей матери, я понимал, что некогда она была страстно любима и что мой покойный отец плакал от счастья в ее объятиях; я испытывал такое чувство, точно находил в забытой книге засушенные и поблекшие цветы, все еще испускающие легкий аромат. Иногда она осторожно пыталась даже заговорить о Нетти теми шаблонными, пошлыми фразами старого мира, которые, однако, в ее устах совсем не звучали плоско и озлобленно.

– Она не стоила твоей любви, дорогой, – говорила она, предоставляя мне отгадывать, о ком идет речь.

– Ни один мужчина не стоит любви женщины, – отвечал я, – и ни одна женщина не стоит любви мужчины. Я любил ее, дорогая мама, и этого нельзя изменить.

– Есть и другие, – возражала она.

– Не для меня, – отвечал я, – я уже сжег свой запас пороху. Не могу я начинать снова.

Она вздохнула и ничего больше не сказала. В другой раз она сказала:

– Ты будешь совсем одинок, дорогой, когда меня не станет.

– Поэтому вы не должны покидать меня, – сказал я.

– Дорогой мой, мужчине необходима женщина.

Я ничего не ответил.

– Ты слишком много думаешь о Нетти, милый. Если бы я могла дожить до твоей женитьбы на какой-нибудь славной, доброй девушке!

– Дорогая матушка, мне не нужна жена… Может быть, когда-нибудь… кто знает? Мое время еще не ушло.

– Но ты совсем не интересуешься женщинами.

– У меня есть друзья. Не тревожьтесь, матушка. В этом мире достаточно дела для человека, хотя бы он и вырвал любовь из своего сердца. Нетти была, есть и будет для меня жизнью и красотой. Не думайте, что я потерял слишком много.

(Потому что втайне я еще надеялся.)

Однажды она вдруг задала мне вопрос, который удивил меня:

– Где они теперь?

– Кто?

– Нетти и он.

Она проникла в сокровенные тайники моего сердца.

– Не знаю, – ответил я кратко.

Ее сморщенная рука слегка коснулась моей.

– Так лучше, – сказала она, как бы уговаривая меня. – В самом деле… так лучше.

Что-то в ее дрожащем, старческом голосе на мгновение вернуло меня к прошлому, к мятежному чувству прежних дней, когда нам внушали покорность, уговаривали не оскорблять Бога, и все это неизменно вызывало в моей душе гневный протест.

– В этом я сомневаюсь, – сказал я и вдруг почувствовал, что не в силах больше говорить с ней о Нетти. Я встал и отошел от нее, но потом вернулся, принес ей букет из бледно-желтых нарциссов и заговорил о другом.

Но не всегда я проводил мое послеобеденное время с ней. Иногда моя подавленная жажда видеть Нетти была так сильна, что я предпочитал оставаться один, гулял, ездил на велосипеде и начал учиться верховой езде, которая развлекала меня. Лошади к этому времени уже успели пожать плоды Перемены. Не прошло и года, как жестокий обычай – перевозка тяжестей на лошадях – почти совершенно исчез; перевозка, пахота и другие конные работы всюду производились при помощи машин, а лошадь – прекрасное животное – была отдана молодым для развлечения и спорта. Я любил ездить верхом, особенно без седла. Я находил, что спорт, требующий напряжения всех сил, хорошо действует при приступах мучительной тоски, иногда нападавшей на меня; а когда верховая езда надоедала, я отправлялся к авиаторам, парившим на своих аэропланах за Хорсмарден-Хилл… Но не реже, чем раз в два дня я всегда отправлялся к матери и, мне помнится, отдавал ей по меньшей мере две трети своего свободного времени.