Война — это когда твой друг, говорит тебе «я иду воевать за нашу свободу», но видишь ты его в лагере, который воюет за твое рабство.

Война — это смотреть на горизонт, знать, что там, в степи на КПП, на границе, вгрызлись в сухую землю те, кто пришел тебя спасти, ты протягиваешь руку, как бы глядя и притрагиваясь к ним, но натыкаешься взглядом на зарево пожарища, там, где могли быть незнакомые тебе , но близкие люди, которых ты никогда не увидишь.

Когда начинается война, то она бьет везде, ведет свои бои в районе души, сердца, твоего дома, земли. Даже ромашковое поле -это война. И поле пшеницы — это тоже война. И степь…

Самое страшное на войне это степь и тишина. 

Когда заканчивается бой, из степи еще долго звучат жуткие крики смертельно раненных, которые то и дело обрывает одиночный выстрел или автоматная очередь. 

Ты не знаешь, кто кричит, свои или чужой. Для тебя -это люди, которые кричат, прощаясь с уходящей жизнью, оставляя за собой на память, эхо выстрела обрывающего крик, он бьет тебя по коленям, хотя ты далеко, но ты все равно падаешь на землю, и закрываешь уши , даваясь своим собственным криком,- тебе нельзя пугать детей.

А когда заканчивается бой, к тебе не приходит долгожданная тишина: степи звонят. Под огромной, восходящей луной, под баюкающий стрекот сверчков, в оседающей дымке пыли и дыма, мерцая по степи, как звезды, звонят телефоны. Это живые пытаются дозвониться мертвым. 

Войны всегда много. Безумно много. И…страшнее войны только война. Помните об этом.

Она всегда чувствовала себя, как бабочка в банке. Вокруг яркий мир, у нее за спиною крылья, а взлететь нельзя. Можно чуть порхать, не выходя за… правила, рамки, стены. Можно смотреть на закаты, потягиваться утром, расправляя крылышки навстречу рассветам, заворожено любоваться вспышками молний, и нежится в волнах радуг. Можно все, но в рамках приличий, условностей, прозрачных стенок отделяющих её МИР от мира. Так она и жила. Впадала в депрессию и становилась куколкой, снова становилась бабочкой, и снова туда, в темноту, во внутрь себя, еще глубже, закрывая все щели, чтобы не оставлять себе надежды, не слышать ни зова, ни света, ни мира. 

Именно так она чувствовала и видела себя. Пыталась вырваться, бороться, но не получалось. Потом ей сказали, что надо становится взрослой. Она не понимала, что это значит, но старалась изо всех сил, забыв о крыльях, о рассветах, полностью погрузившись в быт…

…Она затеяла ремонт. Это было архиважно. Старый дом действительно нуждался в обновлении, но это было чем-то большим, чем необходимость. Она не понимала почему, но ремонт стал идиотско болезненным наваждением.

Для полного и окончательного разгрома, ей понадобилось поменять окна. Заменить старые, действительно трухлявые, на новые. Металлопластике она не доверяла, ей нравилось всё натуральное, естественное, и она пошла, искать столярный цех, чтобы окна были, как полагается, пахнущие и деревянные.

На двери столярки был ярко-голубой звонок и объявление «Мы не глухие, мы работаем. Звонить долго и настойчиво!».