За столом, где сидели «спортсмены», раздался шум, бармен быстро заговорил по-английски, адресуясь к Еланчуку.

– Хочешь ночевать в кутузке? – подошел к компании Гуров.

Борис слащаво осклабился, отчего его физиономия стала еще отвратительнее, по-блатному растопырил пальцы:

– Все в норме! Все в норме! – И заныл: – Начальник! Где тут отлить можно?

– Внизу, – Алан ткнул пальцем под ноги, – по лестнице, там написано. Давай провожу.

– Сиди, сявка, сам пока тверезый! – Вор поднялся и, шатаясь, размашисто зашагал к стеклянным дверям.

Николай кивнул Алану на дверь. К столу подошел Еланчук:

– Добрый вечер, мужики! Я такой же отдыхающий, как и вы. Администрация просит вас вести себя потише.

– Извините, сейчас уходим, – Николай беззвучно выругался.

Но четвертый парень, видно, тоже пить не умел и, махнув рукой, громко заявил:

– Козлы! Как брать полторы штуки с человека, это у них принято, а громко слово сказать…

Дальнейшее Гуров уже не слышал, так как увидел сквозь стеклянную дверь стройную фигуру одного Алана. Бориса рядом с ним не было. Сыщик рванулся мгновенно и бесшумно, словно зверь. Он пролетел лестницу в один прыжок и понесся по кратчайшей прямой к своему номеру. Перемахнув через фигурно подстриженный кустарник, рассекая тонкие струи воды, Гуров подлетел к номеру со стороны лоджии, увидел свет, кряжистую фигуру Бориса; мгновенно остановился, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Хмель вылетел, злоба осталась. Он сейчас был очень опасен, понял свое состояние, решал, как себя вести дальше. Сошел с газона на дорожку, подошел к дому и, будто только увидел Бориса, беспечно сказал:

– Боренька, ты куда пропал? Я уже по новой велел налить, а тебя нет.

Тот, шумно дыша, молча вытянул из брючины здоровый тесак. Гуров успокоился окончательно: ножа он не боялся. Если только нападут сзади. А по затылку что кирпич, что молоток – всего достаточно. Нож в руке нападающего лишает его трех рычагов, замыкает сознание на паршивом оружии, да и стоял уголовник неудобно, на пологом газоне, и ростом был ниже. Гуров понял, что единственный шанс у противника – броситься ему в ноги.

Обрушив на Гурова поток матерной ругани, перемежаемой блатными словами, он заводил себя. На губах выступила пена.

– Стоять, полиция! – раздался сзади голос Еланчука.

Гуров знал, а фиксатый видел, что никакой полиции в округе не было. Но свидетель уголовнику был ни к чему, нож он убрал.

– Я твоей масти не знаю, – сказал Гуров, – но ты «опустил» себя. Солидный вор званием не козыряет. Я в Москве «людям» скажу, тебе не до моей сестры будет. Иди спать, пока цел. А железку забрось, до дома не доедешь.

Спокойный тон и правота незнакомца, его явное знание законов отрезвили Бориса окончательно.

– Ладно, считай, ничего не было, спи спокойно, – процедил он, твердо решив, что зарежет мужика еще до отъезда.

– Это ты, Бориска, считай! Я закона не нарушал, спать буду спокойно.

Самое страшное обвинение в воровском мире – нарушение закона. Хотя и никакого закона нет, а что остался, не нарушает лишь слабый трус, однако прилюдное обвинение в нарушении выдуманных законов грозит в зоне очень крупными неприятностями. Говорить страшно, о петле мечтать будешь.