– Я не знаю, господин… – Дашгын в изумлении уставился на пустую крышку сундука. – Но я лежал у порога, как всегда… Ни один комар не мог перелететь через меня…

– Ты слышал что-то, господин? – спросил Алпан.

«Слышал!» – хотел ответить Куртай, но сдержался.

Он слышал голос своей матери. Но если он скажет, что приходила его мать, уже тридцать лет как покойная, и украла голову Святослава, его сочтут безумным.

– Здесь какое-то колдовство… – произнес он наконец. – Может, это были духи?

– Верно, господин! – отчасти с облегчение ответил Дашгын. – А против колдовства мне не по силам… Ты прикажи привести Чичби, пусть этот мешок костей тут попляшет, позвенит своими мышиными черепами и созовет своих духов, пусть они очистят место…

– В Святославе было колдовство! – убежденно сказал Алпан. – Его меч разлетелся в прах, не дав к нему прикоснуться, едва сам он умер. Его голова разлетелась в прах… На нем, видно, было такое заклятье!

– И его беку, что приехал за телом, не придется его хоронить, – проворчал Дашгын. – Оно само рассыплется в прах и его ветром развеет по степи!

Куртай подумал немного.

– Вы, молчите об этом, – велел он потом. – Никому не слова, и тогда я вас помилую… может быть. И вот еще! – добавил он, когда телохранители, кланяясь, собрались уходить. – Едва посветлеет немного, поезжайте туда, назад, и привезите мне голову.

– Какую?

– Да первую, какую найдете, только если она не будет проломлена! Я объявил, что сделаю чашу, и у меня будет чаша, клянусь Высоким Синим Небом! Иначе всякий пес начнет брехать, что у меня из-под носа можно и мою собственную голову унести!

Куртай махнул рукой. Остается надеяться, что люди Святослава, погибшие с ним вместе, были такие же храбрецы…

Едва начало светать; был тот тяжкий час, когда так трудно разлепить глаза, и даже самых бдительных дозорных клонит в сон. Но вода шумела в камнях так же неумолчно, как и в яркий полдень, не ведая усталости. В самой середине широкой реки, на одном из больших камней, похожих на высунутую голову змея, виднелось белое пятно. Юная дева, в белой сорочке, будто цветок яблони, вихрем сорванный с ветки, держала на коленях что-то округлое, довольно большое.

– Плеск есть – и голова есть! – то приговаривала, то выпевала она, то принималась смеяться журчащим смехом, поглаживая лежащую у нее на коленях человеческую голову с полуопущенными веками. – Плеск есть – и голова есть! Три десятка лет и еще три года я за тобой по свету белому ходила, твои следочки сторожила, свет ты мой ясный, сокол мой ненаглядный! Теперь мой ты навсегда, пойдешь со мной в палаты мои подводные, там тебе жить, по земле не ходить, на красное солнце не глядеть…

– Обрадовалась, жалкая хюльдра! – вдруг произнес рядом суровый мужской голос.

И словно три серых змея разом бросились к ней – перед лицом Прядущей у Воды блеснули три совершенно одинаковых клинка, нацеленных ей в глаза, в горло и в грудь.

Вскрикнув, речная дева вскочила, отшатнулась, взмыла над камнем белым облачком и пропала. Мертвая голова соскользнула с ее колен, но чьи-то руки подхватили ее, не дав упасть в воду.