— Я категорически отказываюсь что-либо решать!

Красивые серые глаза исследовали испуганное лицо Цицерона. Ну почему он труслив, как мышь или овца? Катон вздохнул.

— Ладно, решение буду принимать я. Но при условии, что ты поддержишь меня, когда нужно будет отчитываться перед сенатом и народом Рима.

— Каким сенатом? — с горечью вопросил Цицерон. — Перед марионетками Цезаря в Риме или перед несколькими сотнями, которые разбежались кто куда из Фарсала?

— Рим имеет истинное республиканское правительство, которое соберется в каком-нибудь другом месте и составит новую оппозицию узурпатору народной власти.

— Ты никогда не сдашься, да?

— Пока дышу — никогда.

— И я, разумеется, но не так, как ты, Катон. Я не солдат. Нет у меня этой жилки. Я собираюсь возвратиться в Италию и организовать гражданское сопротивление Цезарю там.

Катон вскочил, сжав кулаки.

— Не смей! — заорал он. — Возвратиться в Италию — значит унизиться перед Цезарем!

— Ну-ну, успокойся, прости мою глупость, — заблеял Цицерон. — Лучше скажи, что мы будем делать?

— Мы возьмем раненых и отправимся на Коркиру, конечно. У нас есть корабли, но надо поторопиться, пока жители Диррахия их не сожгли, — сказал спокойно Катон. — Соединившись с Гнем Помпеем, мы получим известия о других и тогда окончательно определимся.

— Восемь тысяч больных людей да еще все остальное? У нас же недостаточно кораблей! — ахнул Цицерон.

— Если Гай Цезарь мог втиснуть двадцать тысяч легионеров, пять тысяч нестроевых и рабов, всех своих мулов, повозки, материальную часть и артиллерию в триста потрепанных и дырявых посудин, а затем отплыть в океан, чтобы перевезти все это в Британию, — сказал с насмешливым видом Катон, — почему я не могу погрузить четверть всего того же на сотню хороших, крепких транспортов и потихоньку передвигаться вдоль берега в спокойных водах?

— О! Да, Катон! Да, да! Ты абсолютно прав. — Цицерон поднялся и трясущимися руками передал свою чашу Статиллу. — Я должен упаковать вещи. Когда мы отплываем?

— Послезавтра.

Той Коркиры, какую Катон помнил по предыдущему визиту, больше не было. По крайней мере, на побережье. Изумительный остров, жемчужина Адриатики, гористый, покрытый буйной растительностью, окруженный прозрачной, пронизанной солнцем водой, неузнаваемо изменился. Во всех некогда уютных бухточках теснились транспортные и военные корабли. Все деревушки превратились в пункты обслуживания воинских лагерей, со всех сторон их обступавших. На поверхности когда-то прозрачного моря плавали экскременты людей и животных, вонявшие хуже, чем грязевые равнины египетского Пелузия. Усугубляя всю эту антисанитарию, Гней Помпей расположил свою главную базу в узком проливе с видом на материк. Он объяснял это тем, что там можно рассчитывать на хороший улов, когда Цезарь попытается перебросить войска и припасы из Брундизия в Македонию. К сожалению, течение в проливе не уносило грязь, а, наоборот, накапливало.

Катон почти не замечал вони, а вот Цицерон постоянно твердил о ней, демонстративно закрывая платком свое позеленевшее лицо и оскорбленные ноздри. В конце концов он удалился на пришедшую в упадок виллу на вершине холма, где он мог гулять в прелестном саду и срывать фрукты с деревьев, почти забывая о ностальгии. Цицерон, с корнем вырванный из Италии, был в лучшем случае тенью себя самого.