В «Нобил» Берку прибыл в сопровождении трех бойцов в масках – их ему выделил комиссар полиции Кишинева. На четвертом этаже, даже не постучав и приказав бойцам высадить дверь, Пантелеймон вошел вслед за ними в номер, откуда раздался женский крик, который ни с каким другим нельзя было спутать. Он словно помолодел, вернулся на тридцать лет назад, когда крик Виорики, пронзительный крик крошечного младенца, разрывал ему перепонки, сводил с ума. Только теперь это была большая девочка, хотя по-прежнему голая, и в таком виде она и вскочила с кровати, бросившись на шею отцу.

– Папа! – оглушила она Пантелеймона, крикнув ему прямо в ухо.

На полу, прижавшись щекой к ковру, лежал еще один голый человек. Мужчина с хвостом на затылке, с руками за спиной, которые не давал ему распустить один из бойцов, присевший коленом на задницу незнакомца.

– Папочка! – проорала Виорика в уже наполовину оглохшее ухо отца.

– Оденься, бесстыжая, – сказал Пантелеймон, не без труда освободившись от объятий дочери.

Присев на кровать, Виорика набросила на себя одеяло и дерзко посмотрела на отца.

– А мы думали, тебя уже нет, – призналась она.

Пантелеймон кивнул на скрученного мужчину.

– Это кто? Мало тебе Испании, уже и на родине промышляешь?

– Это просто приятель, – сказала Виорика. – И, кстати, ничем таким я, папочка, не занимаюсь. Зарабатываю этим – да. Но сама – ни-ни.

– Это как, интересно? – усмехнулся Берку.

– Вы бы человека отпустили, – вступилась за голого Виорика. – Он мне просто понравился. Что, нельзя, что ли?

– Отпустите его, – приказал Пантелеймон, и через минуту мужик, одевшись и прихрамывая, уже несся, не дожидаясь лифта, по лестнице, ведущей вниз.

– Да-а, – сказал Берку, повертевшись и присев на кресле у столика, на котором стояли четыре бокала и две открытые бутылки – с шампанским и мартини. – Значит, вы живы. А про меня, значит, забыли?

– Тебя забудешь, – вздохнула Виорика. Она снова легла в кровать и пока ворошила одеялом, снова неприятно поразила отца своей наготой. Пантелеймон не ожидал увидеть у родной дочери гладко выбритый лобок.

– Ребята, подождите в коридоре, – попросил он бойцов.

Оставшись наедине с дочерью, Пантелеймон встал и прошелся по номеру.

– Думали, сдох отец, – сказал он.

– Ой, да брось ты, – воскликнула Виорика. – Можно подумать, ты нас искал.

– Как видишь, искал. Раз уж нашел.

– Да, – сказала Виорика. – И выглядишь ты неплохо, – оценила она его джинсы за двести евро и клетчатый свитер из магазина «Манго». – Получается, мама была права. Это ты свинтил тогда с бабками для итальянцев.

– Я?! – возмутился Берку.

– Точно! Из-за тебя Энвера убили!

– Да ты что? – закричал Пантелеймон. – Да я! Да ты, дура, соображаешь вообще! Знаешь, что я пережил!

– Не знаю, – холодно заметила Виорика. – Как мы с мамой выкручивались – вот это на своей шкуре почувствовала.

А выкрутились они не худшим образом, за что в первую очередь должны были благодарить покойника. Отправляясь в Италию, Энвер не питал иллюзий, тем более что работать приходилось с такими же, как и он сам, албанцами. Поэтому, улетая в Бари, он оставил письменно завещание, поделив свое имущество и активы, в пропорции пятьдесят на пятьдесят, между Серафимой и Виорикой.