К деньгам Алексей относился без спазматической икоты, к оружию без фанатизма, к компьютеру без предубеждения, но с опаской. Если задуматься, то все оттого, что до сего дня ни своих денег, не зарплаты — а д е н е г, ни оружия, ни информации у него не было. Если, что и было, так все — служебное. Не свое, не для себя.

Трофеи оказались первым признаком начала новой жизни. Принадлежащей только ему одному. Пусть и ненадолго. Но зато — полностью.

Алексей отхлебнул апельсиновый сок прямо из пакета. Достал из пачки «Кэмела» сигарету, прикурил. Поправил полотенце, обернутое вокруг бедер, и вышел на балкон.

В слепящей патоке тонули рафинадные кубики домов, между ними муравьями сновали люди, легионы стальных букашек-машин ползли по липким тропинкам дорог. Мушка-самолетик искоркой таял в мутно-белом небе.

Залитый солнечной карамелью город покорно лежал у его ног.

«Мама, мамочка, о чем ты думала, когда подсовывала сыну книжки сверх школьной программы? На что рассчитывала, на что надеялась? Ведала ли ты в своем педагогическом раже, что единственный твой сын, надежда и вера, встанет по пояс голый на балконе, прочтет наизусть из твоего любимого Гумилева и окинет твой родной город, где тебе пришлось столько унижаться и страдать, ястребиным, холодным взглядом. И не будет в его глазах ни умиления, ни сострадания, ни прощения».

Он решил, что сейчас совершит два совершенно непредсказуемых поступка. Непредсказуемых для тех, кто плавится там, внизу. И парит свои мозги и задницы в кабинетах со щитом и мечом на стенке.

Первое, он сотрет к чертям все файлы с компроматом. Второе — ляжет спать. Положив под подушку «вальтер».

— С днем рождения, Ронин!

Окурок смертельным кульбитом устремился вниз.

Только во сне чувствуешь такую свободу. Во сне все настоящее и все только в настоящем, нет ни прошлого, ни будущего, есть только здесь и сейчас. Главное, ничему не удивляться, ничего не пугаться, не пытаться ничего избежать. И пусть все идет своим сумасшедшим чередом. Все равно ничего не изменить. Не ты выбираешь кошмар, кошмар выбрал тебя. Смотри и умирай.

Ронин смотрит на часы. Двадцать два тридцать две. И сорок одна секунда.

Он ждет одиннадцать секунд и толкает стальную дверь.

В глаза бьет психоделический фейерверк красок. Коридор слеплен из размывов и разводов цветных, живых, сочных, растекающихся пятен. Змеящиеся полосы, усмехающиеся кубы, беременные пирамиды, танцующие цветы и плачущие черепа. Заклинания и проклятия на всех мертвых и еще не придуманных языках. Виселицы хищного готического шрифта слагаются в девиз войны эпохи милленимума: «Digital'em all!»

Дрожащий свет люминисцентных ламп, закрытых изрешеченными пулями трубами.

— Digital'em all. Оцифруй всех! — шепчет Ронин.

Он улыбается резиновой улыбкой. Он в нужном месте и в самое подходящее время.

По ковру из акрилово-оранжевых змей идти не опасно, но очень неудобно. Кажется, что змеи расползаются и ботинок неглубоко проваливается в изумрудную ряску.