— Бери двух рейтар и скачи в Несвиж, — не поворачивая головы, глухо сказал Жабицкому.
— А ваша мость? — удивился капрал.
— Скажешь войту пану Луке Ельскому, что воевода Валович укрылся в Слуцкой крепости. Еще скажешь… Ладно, — прикусив губу, ударил усталого коня в бока и закачался в седле.
Рейтары тронулись за паном Валовичем. Жабицкий смотрел им вослед, пока те не скрылись из виду. Потом потрепал коня по упругой шее и, поглядывая в сторону, где кипел бой, процедил сквозь зубы:
— Небаба…
Всю дорогу до Слуцка хорунжий Гонсевский думал о друге детства и молодости Витольде Замбржицком. Витольд жил в Слободе, в тридцати верстах от Слуцка. Гонсевский в маентке Бучати. На добром коне час езды. Вместе с Замбржицким сражался под Смоленском и вместе делили тяготы походной жизни. Не расставались и позже, когда обзавелись семьями. Зимними долгими вечерами любили сидеть в жарко натопленных комнатах и вести разговоры о былых походах и сражениях, о славе, которую добывали в боях для Речи Посполитой. И теперь, припоминая эти разговоры, Гонсевский думал, что Витольд Замбржицкий не весьма охотно вел разговоры о землях Руси, к которым стремилась Речь, и часто посмеивался над Дмитрием, бредившим царским посохом. Гонсевский злился на друга и твердил ему любимую фразу короля Сигизмунда: «Si non essem rex, jesuita essem»…[13]
Теперь Гонсевский удивлялся тому, что сидит в своем маентке Замбржицкий, словно в берлоге, и нет ему никакого дела, что деется вокруг. И не страшна ему чернь, которая бушует. До поры до времени обходят харцизки панский маенток. А вот мужик с мушкетами неподалеку от дома Замбржицкого — загадка…
Гонсевский решил заехать к пану Витольду, хоть и не был уверен, что застанет его дома. Шановное панство стремится уйти подальше от огня.
К полудню второго дня хорунжий Гонсевский подъехал к Слободе и в зелени берез увидел знакомый домик с островерхой крышей. Слуги раскрыли ворота, и всадник, бросив поводья страже, широкими быстрыми шагами пошел к дому. Замбржицкий встретил на крыльце. Обняв Гонсевского, повел в дом.
— Два года не виделись.
— Ты совсем поседел, шановный, — осматривая друга, заметил Гонсевский. — Но все такой же.
Хорунжий видел ту же стройную, с воинским станом фигуру, крутой лоб, тонкий нос и гладко выбритые щеки. Остались такими же горящие, непокорные глаза. Пану Витольду Замбржицкому было за шестьдесят, и годы эти выдавала только седина.
— Откуда путь держишь? — Замбржицкий потрепал хорунжего по плечу.
— Из Несвижа. Насилу добрался и устал до смерти.
— Понимаю. Войску хлопот много. Крепок ли ясновельможный пан Радзивилл?
— Крепок. Приехал из Кейдан и собирает войско. Вся Речь Посполитая поднимается.
— А я, вот видишь, ни с места, — усмехнулся Замбржицкий.
— Стар стал? — слукавил хорунжий.
— Стар. А ты не угомонишься.
Гонсевский расстегнул мундир, снял саблю и, сладко потянувшись в мягком кресле, с неприязнью бросил взгляд.
— Как же угомониться, если меч повис над ойчиной? Ты не взял саблю, да пан Шиманский не взял, да пан Любецкий… — Гонсевский поджал губы. — Шановный полковник пан Кричевский и тот где-то отсиживается…