Я вышел из школы. Занятия уже закончились, учителя и ученики разошлись. Я шел один. За день подмерзшие лужи не растаяли, холодный ветер гнал тучи, если не сегодня, то завтра, наверное, пойдет снег. Я шел, засунув руки в карманы куртки, перешитой из черной железнодорожной шинели, тогда шинели еще шили из настоящего сукна. Мать подшила к куртке простеганную на вате подкладку. Может быть, из-за туберкулеза я всегда мерз и поэтому одевался тепло и еще в июне не снимал вельветовую куртку, когда все мальчишки уже ходили в рубашках с короткими рукавами.

И вдруг я увидел Веру, которая стояла у стенда с газетой «Правда». Газету каждое утро регулярно меняли. Когда я проходил мимо, она обернулась и сказала:

— И чем закончился разговор с власть предержащими?

— Протоколы порваны, дело вроде закрыто.

— Он тебя простил?

— Наверное.

Я ничего не сказал про «скотину». Пусть об этом никто не знает. Мое время еще придет.

— Родители сегодня уезжают на семинар в Псков. Приходи ко мне вечером, — сказала Вера.

— Когда? — спросил я.

— После девяти.

Когда стемнеет, определил я. После девяти в Красногородске на улицы уже не выходили. Те, у кого были телевизоры, смотрели программу «Время» или ложились спать, в маленьких городах, как и в деревнях, ложились рано и рано вставали. Перед тем как идти на работу, надо накормить скотину, приготовить обед, обедать почти все ходили домой, в столовую днем никто, кроме иногородних шоферов и вызванных в райцентр председателей сельсоветов, не ходил. Вечером со столов снимали клеенки, стелили скатерти, и молодые парни заходили выпить пива.

— Я приду, — сказал я.

Я зашел в магазин недалеко от своего дома. Магазин оборудовали в бывшей часовне. В нем поместилась одна полка, на которой были выставлены водка, портвейн, конфеты местных фабрик, консервы, хлеб, макароны, соль. Самое необходимое. Перед прилавком больше трех покупателей не помещалось. Старая продавщица ушла на пенсию, и теперь в магазине торговала ее дочь Машка. Я пошел в первый класс, она училась в десятом и запомнилась рыжими волосами и голубыми глазами. Значит, ей года двадцать четыре, прикинул я. Старая, конечно, но до тридцати женщины молодые, утверждал мой сосед-подполковник, до сорока — средних лет, в общем, женщины, пока способны рожать, остаются женщинами, а когда теряют эту возможность, тогда перестают быть женщинами и становятся механизмами для работы.

Я осмотрел бутылки на полке. Шампанского не было, хорошо бы прийти с шампанским, портвейн «Три семерки» брали в основном мужики из-за дешевизны. Я взял портвейн «Ливадия» — крымское вино, которое было в два раза дороже «Трех семерок», и две плитки шоколада «Гвардейский».

«Ливадию» из-за дороговизны брали редко, и поэтому она стояла на самой верхней полке. Машка стала на стремянку, с трудом дотянулась до верхней полки. Платье при этом у нее задралось, выставив стройные ноги и замечательной формы попку. Машка, наверное, знала, что, когда она становится на стремянку, мужики не сводят глаз с ее задницы, она оглянулась и спросила:

— Ну что, хороша Маша?