Три задернула занавеску, оставив меня под душем.

— Помоги, а? — попросила я.

Она отодвинула занавеску на ширину ладони.

— Говори, что делать.

— Боюсь упасть. Можешь меня намылить?

Протянув руку сквозь водяные струи, она взяла большой кусок мыла. Провела им по моей спине, не касаясь руками кожи. В ушах зазвучало: «мымра»; это слово преследовало меня еще долгие годы, когда приходилось раздеваться в чьем-то присутствии.

— Ладно, — сказала я, не решаясь поднять глаза. — Сама попробую. Клади мыло на полку.

Она так и сделала, а потом опять задернула занавеску.

Я опустилась на кафельный пол. Взяла небольшое полотенце, намылила. И стала тереть себя грубой тканью под горячей струей, да так, что кожа вскоре побагровела как свекла. Под конец накрыла этим же полотендем лицо и обеими руками стала возить вверх-вниз, невзирая на кровоточащие ссадины, пока прямоугольник белой ткани не окрасился розовым.

После горячего душа я надела то, что сумели откопать в моих пожитках Диана и Три. Про нижнее белье они не подумали — я осталась без трусов и без лифчика. Пришлось довольствоваться старыми джинсами, на которых я сама еще в школе вышила цветочки, а когда колени протерлись до дыр, поставила прикольные заплаты из длинных лоскутов узорчатой шерсти и бутылочно-зеленого вельвета. Бабушка называла их «хулиганские штаны». К ним подруги подобрали легкую блузу в красно-белую полоску. Я надела ее навыпуск, чтобы по возможности прикрыть джинсы.

Горячий душ вкупе с инъекцией демерола возымел действие: в полицейское управление меня привезли в полубессознательном состоянии. Помню только, что на третьем этаже, у служебного входа, топталась второкурсница Синди, староста нашего общежития. Я была совершенно не готова увидеть такую жизнерадостную физиономию — символ американского студенчества.

Я прибавила в весе, но джинсы все равно были мне слегка велики, поэтому в то утро я надела мамину блузу-рубашку и бежевый кардиган крупной вязки. Так и хочется сказать: полный отстой.

Так вот: на первой «фотосессии», у Кена Чайлдса, я вначале позировала, потом посмеивалась, потом в открытую хохотала. При всей своей зажатости, я тоже поддалась дурачествам. Взгромоздила себе на голову коробку изюма. Потом сбросила и принялась с умным видом изучать надписи. Задрала ноги на край обеденного стола. Улыбка, улыбка, еще улыбка.

На второй «фотосессии», в полиции, я — никакая. В том смысле, что меня там как бы и вовсе нет. Если вам доводилось видеть фотографии жертв, подшитые к уголовному делу, то вы, наверное, заметили, что снимки обычно получаются либо слишком светлыми, либо совсем темными. Мои вышли явно передержанными. В четырех ракурсах. Лицо. Лицо и шея. Отдельно — шея. Наконец, в полный рост, с учетным номером. В таких случаях никто не объясняет, насколько важны для дела эти фотоснимки. Доказательная база любого дела об изнасиловании в значительной степени строится на внешних признаках. Пока что два видимых признака были в мою пользу: свободная, непровоцирующая одежда и явные следы побоев. Добавьте сюда потерю девственности — и вам станет более или менее понятно, какие факторы учитываются в зале суда.