— Врач нужен всем, сэр, кто попадает к нам. Врач должен выяснить, не пьяны ли вы, не страдаете ли болезнью зрения, не принимали ли вы снотворных лекарств накануне…
Доктором оказалась молоденькая африканка; двигалась она стремительно, но в то же время как-то округло, словно тело ее было скреплено шарнирами, придававшими заданную пластику каждому жесту, даже тому, когда она указала Славину на стул в углу медицинского кабинета, где было еще более душно, оттого что два маленьких окна были зашторены толстой черной материей.
— Пили алкоголь? — осведомилась доктор. — Сколько? Когда?
— Вчера пил виски.
— В какое время?
— Днем.
Врач поглядела на часы:
— Если в два, то анализ крови покажет следы опьянения и я буду вынуждена лишить вас лицензии.
— Вы или офицер полиции?
— Мы неразделимы, сэр.
— А за что еще вы можете лишить меня лицензии?
— За употребление наркотиков, за атеросклероз сетчатки, за косоглазие… Давайте пока что палец…
Доктор вернулась из лаборатории через пять минут, покачала головой сожалеюще:
— Вы пили виски действительно до двух часов, следов алкоголя нет. Садитесь в угол, зажимайте левый глаз, называйте буквы на щите, пожалуйста.
— Без очков я не вижу.
— Какое же вы имели право сесть за руль без очков?
— Не сердитесь.
— Закон не сердится, — отрезала доктор, и слова ее прозвучали диссонансом с той постоянной округлостью движений, которыми Славин так восхищался. — Закон бесстрастен, хотя служители его тоже имеют сердце.
«Сколько же они взяли с Парамонова, если моя догадка верна? — подумал Славин. — Он мог испугаться, что его лишат прав, и он метался по ночному Луисбургу, чтобы собрать денег. В общем-то все сходится, дай бог, чтобы сошлось, — у Никишкина он в ту ночь одолжил пятьдесят долларов, а у Проклова — семдесят пять. Добавил свои двадцать пять — полтораста долларов вполне могли смягчить сердца бесстрастных служителей закона с человеческими сердцами…»
«Центр.
Прошу выяснить, какое зрение у Парамонова? Не страдает ли астигматизмом? Носит ли очки? Если — да, то какова степень поражения зрения? Хроников здесь лишают прав по суду.
Славин».
«Славину.
Ваша версия правильна. Парамонов отпал.
Центр».
«Мой дорогой!
Рассуждения о том, что разлуки необходимы и являются теми паузами любви, которые позволяют продлевать нежность, заново радоваться встрече, ждать ее, чем дальше, тем меньше кажутся мне истиной в последней инстанции. Это обидно, потому что всякое отступление от обожания — та микротрещина, в которую попадает вода, а зимой ударяет мороз, и вода делается льдом, который взрывает монолит — рано или поздно.
Это не значит, конечно, что я хочу уйти от тебя, впрочем, если следовать духу буквы, то мне не от чего уходить, ибо любовь — не есть брак, ее не надо расторгать, она кончается сама по себе.
Вот.
Я пишу, понимая, что нельзя так писать, что жестоко это, но нахожу себе оправдание — какое там оправдание, щит! — в том, что правда угодна тебе, ты всегда говорил мне об этом, и нечего мне скрывать от тебя то, о чем я думаю.
Вчера я ездила на Москву-реку. Господи, сколько там народа! И все молодые, красивые, с длинными ногами, так, кажется, писал Ильф. По-моему, так. «Хочу быть молодым, стройным и кататься на велосипеде». Вообще-то, надо писать так, как он, — перед смертью, а не я — после пляжа. Но мне там стало страшно, я увидала там