— Турак, ох турак!
— Куда же ты теперь? Опять в колхоз?
— Нет, нет! — мотал головой афганец. В колхоз он не хотел. — Афганистан пошел.
— Так тебя же не пустят! Поймают — десятку дадут, теперь уже за измену родине.
— Афганистан пошел, — твердил афганец. — Колхоз нет.
Перед освобождением ему выдали новую телогрейку и черные лагерные брюки. Он так разозлился, что затолкал и брюки, и телогрейку в парашу и вышел на волю в том рванье, в каком был. Что стало с ним дальше, не знаю. «С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде», — как поется в песне.
4 мая нас всех посадили в вагонзак. Снова этапы. Опять через Новосибирск, а оттуда на запад: Свердловск, Казань, Рузаевка.
По дороге к нам подсаживали новых попутчиков. Где-то на пересылке добавили несколько украинцев-"националистов". Тоже двадцатипятилетники. Из них мне особенно запомнился Михаил Сорока, очень спокойный, доброжелательный, душевно крепкий человек. Потом подсадили парня родом из Польши. Его отец был польский офицер, расстрелянный в Катынском лесу. Мать арестовали, и она тоже погибла. Его самого отдали в детдом, там он рос до шестнадцати лет, а когда получил паспорт, его записали русским. Он все требовал, чтобы ему разрешили уехать в Польшу, но ведь он «русский», вот и не пускают. Он писал в МИД и в польское посольство — дело кончилось сроком.
В Казани нашего «деда» Иванова вызвали в спецчасть. Он как раз кончил пятнадцать лет, и ему объявили, что по прибытии на место его представят на суд. Ведь у нас больше нет двадцатипятилетнего срока, осужденным раньше на двадцать пять лет суд снижает срок до нынешнего максимума, до пятнадцати.
Я очень обрадовался за Иванова и за остальных двадцатипятилетников:
— Теперь вам уже совсем недолго осталось. Вот доберемся — и сразу на волю! Вас я тоже буду провожать из лагеря, — говорил я старику немцу.
— Нет, Толя, мне свободы не видать, — отвечал он. — Я так и умру за колючей проволокой.
Десятый лагерь — 1961 год
…Сверят стрелки вахта и конвой,Втянется в ворота хвост колонн.Ровно в десять лагерный отбойПрогремит над проволокой зон.Рельс о рельс колотится: отбой!Зэк в барак торопится: отбой!Рельсовый, простуженный, стальнойБлаговест плывет над Колымой.Вам вступать, Игарка и Тайшет!Завернись в бушлат, Караганда!Рельсовый заржавленный брегетВызвонит недели и года.Тень до середины доползла,Тень перевалила за Урал…В свой черед вступает ДубровлагВ колыбельный лагерный хорал.Песням неродившимся — отбой!Звездам закатившимся — отбой!Я не сплю в московской тишине:Через час — подъем на Колыме.«Песня о часовых поясах», 1967 г.
В конце мая мы прибыли в Потьму. После пяти месяцев следствия, после так называемого суда, после этапов и пересыльных тюрем я добрался наконец до знаменитых мордовских лагерей.
Весь юго-западный угол Мордовии перекрещен колючей проволокой, заборами особой конструкции, утыкан вышками, залит по ночам светом спаренных прожекторов. Здесь повсюду развешены таблички; «Стой! Запретная зона!» и по-мордовски: «Тят сувся! Запретная зонась».
Здесь чаще, чем мордвина, встретишь солдата, конвоира, охранника, здесь полным-полно офицеров. Здесь на душу населения их приходится больше, чем овец на душу на Кавказе. Здесь вообще встала на дыбы вся статистика: и соотношение мужчин и женщин, и возрастной, и национальный состав населения. Русские, украинцы, латыши, эстонцы и «отдельные представители других национальностей» живут здесь за проволокой столько лет, что давно перекрыли всякий ценз оседлости. Отцы и старшие братья нынешних заключенных остались навсегда в мордовской земле — в виде скелетов или в виде разрозненных, перемешанных с песком костей. Дети нынешних заключенных приезжают сюда «на свиданку» со всех концов необъятной многонациональной страны.