Вскорости он отлучился из дома, а я удалилась в гостиную, потрясенная до такой степени, что даже не открыла фортепьяно. Я по-прежнему не знала, куда уехала Кларисса и почему, но немного погодя прозвенел дверной колокольчик, и в комнату ворвалась миссис Харкнесс, за которой с несчастным видом плелась Бетси. Миссис Харкнесс с превеликим удовольствием доложила мне, что Кларисса бежала в Рим с Джорджем Харрингтоном, — «он отъявленный распутник, милочка, не достойный никакого доверия, и подумать только, вы ничего не знали, все лондонское общество взбудоражено…» Наконец, не в силах дольше выносить подобные речи, я самолично проводила незваную гостью к двери. Поднявшись наверх, я обнаружила, что все содержимое Клариссиной комнаты — одежда, предметы декора, постельные принадлежности, портьеры, мебель, даже ковры — свалено в огромную груду на лестничной площадке и лакеи обдирают со стен обои — «приказ хозяина, мисс» — не иначе потому, что сестра сама их выбирала. Потом все до последней мелочи погрузили на телегу и увезли — чтобы сжечь, вероятно.
Надеюсь, Годфри больше не переутомляется. Я бы с радостью повидалась с тобой, но мне запрещено принимать гостей до приезда тети. Напишу еще при первой же возможности.
С любовью к тебе и милому Годфри,
твоя любящая кузина
Розина
Портленд-плейс
19 августа 1859
Дорогая Эмилия! Все оказалось даже хуже, чем я предполагала: теперь я нахожусь в положении пленницы и не могу принимать гостей или выходить из дома, покуда меня, образно выражаясь, не держит на поводке тетя Генриетта, — о ней я напишу подробно, когда представится случай. Она будет вскрывать все письма, адресованные мне, и читать все мои послания, подлежащие отправке. Для отвода подозрений я стану писать тебе притворные письма — не верь ни единому слову из них, но обстоятельно рассказывай мне обо всех своих новостях.
Сегодня у Лили выходной, и она тайно снесет это мое письмо в почтовую контору. Я напишу тебе об истинном положении дел, когда смогу.
Твоя любящая кузина
Розина
Портленд-плейс
7 октября 1859
Дорогая Эмилия! Я долго не решалась писать откровенно из опасения, что Лили обыщут по дороге на почту и тогда мне запретят всякое сообщение с тобой. Но писать тебе под бдительным оком тети Генриетты, порой в буквальном смысле заглядывающей через плечо, стало совсем уже невмоготу.
Любая радость меркнет в ее присутствии, впрочем радости всегда было мало в нашем доме, теперь больше чем когда-либо похожем на мавзолей. По виду и не скажешь, что она родная сестра моего отца, но в части угрюмой суровости нрава сходство между ними разительное. Она худая как щепка, и волосы свои — имеющие цвет и даже запах холодной золы — зачесывает назад столь туго, что ее костистое лицо еще сильнее смахивает на череп. Одевается тетя во все черное — самого мрачного, самого тусклого, самого унылого оттенка, какой только бывает. Всю жизнь она состояла компаньонкой при бабушке Вентворт в Норфолке (каковой участи я бы глубоко посочувствовала, кабы речь шла о любой другой женщине) и неустанно напоминает мне, сколь многим жертвует ее мать, отказавшись от нее в мою пользу.