— Куда мы идем? — спросил он, нагнав Штойбена.
— Здесь есть великолепное кафе, — ответил тот, по-прежнему сияя развесёлой улыбкой. — Приют богемы, знаете ли, а потому и обстановка соответствующая: можно во всю глотку орать о чём угодно, и никого это не удивит, можно притащить даже носорога, никто и не почешется — лишь бы носорог не пил пиво из чужих кружек, ха-ха-ха! Полиция этим заведением не интересуется ни в малейшей степени ещё и оттого, что тупые агенты все мозги свихнут, пытаясь понять смысл разговоров богемы, хо-хо! Благо заговоров тут не плетут, бомбы не мастерят, всего-то лишь сутки напролет толкуют о всякой зауми… Идеальное местечко для шпионов вроде нас с вами. Я там уже заказал заднюю комнатку. Никаких подозрений мы не вызовем, разве что примут за парочку объединенных порочной страстью субъектов — но среди тамошней богемы таких несчитано…
И он жизнерадостно расхохотался, чем поверг Бестужева в некоторое уныние: не так подобные дела обставляются, совсем не так, что за несерьёзный подход…
Спустившись по каменной лестнице без перил, они оказались в обширном полуподвальном помещении со сводчатыми потолками и отделанными потемневшим деревом стенами. По залу плавали клубы табачного дыма (судя по ударившему в нос резкому запаху, богема предпочитала не благородные турецкие, египетские и вирджинские табаки, а дешевые горлодеры, мало чем уступавшие русской махорке), гомон стоял несусветный, преобладали люди самого что ни на есть творческого облика, в большинстве своём буйноволосые и бородатые, щеголявшие экзотическими плащами в байроновском стиле, цветастыми шейными платками, порой встречались даже турецкие фески с длиннющими кистями, а на одном субъекте с густо накрашенными губами и подведенными глазами Бестужев с легким ошеломлением узрел натуральную чалму. Вопреки пресловутой немецкой сдержанности шума здесь было поболее, чем в ином российской кабаке для простонародья. Правда, отличие заключалось в том, что разговоры, как Бестужев успел краем уха подслушать, вертелись вокруг высокого искусства во всех его проявлениях. Порой он не понимал ни слова: говорили вроде бы на классическом немецком, но предмет громкой дискуссии был столь заумным, что уловить его суть не было никакой возможности.
Пока расторопный официант, ловко лавируя меж столиками и привычно уклоняясь от азартно жестикулировавших посетителей (Бестужев едва не получил ладонью в ухо, когда сидевший к нему спиной бородач особенно азартно махнул руками, не глядя, естественно, вокруг), никто не обратил на них ни малейшего внимания. Бестужев, наблюдая всё это, вынужден был признать: Штойбен, хотя и проявляет неуместную игривость, в выборе места встречи оказался абсолютно прав. Никому нет дела до окружающих — да и обыкновенно одетые филёры вроде тех, от которых он улизнул, заявившись сюда, оказались бы на виду, как Гришка Распутин посреди симфонического оркестра Петербургской консерватории…
Отдельный кабинет был маленький, уютный, массивная дверь почти не пропускала шума. Официант, расставив на столе заказанное Штойбеном, поклонился и бесшумно исчез.