Ну и пусть. Они поверили в них, но это не означает, что они им верят. И кто такой еще один светлолицый молодой человек, улыбающийся им с высокого балкона, опираясь руками на перила? Я никогда не стану пить кровь этих нежных, невинных смертных – даже когда они обнажают передо мной горло и говорят: «Лестат, прямо сюда!» (А такое случалось на Джексон-сквер, читатель, и не один раз.)

– Вы должны поторопиться, – сказал я молодому человеку, не перестававшему делать пометки, производить измерения, бормотать про себя о цветах и тканях; он периодически вздрагивал, обнаруживая Моджо рядом с собой, перед собой или под ногами. – Я хочу, чтобы к лету все было сделано. – Он порядочно трясся, когда я его отпустил. Мы же с Моджо остались в старом здании одни.

Чердак. Прежде я никогда туда не ходил. Но туда вела лестница, скрытая черным ходом, как раз за задней гостиной, той самой, где Клодия как-то раз рассекла мою тонкую белую кожу молодого вампира огромным сверкающим ножом. Именно туда я и направился, поднялся в низкие комнаты под покатой крышей. Высоты потолков как раз хватало, чтобы мужчина шести футов ростом мог не нагибаться, а слуховые окна с фасада пропускали уличный свет.

Здесь нужно будет устроить себе логово, подумал я, в простом жестком саркофаге с крышкой, которую смертный и надеяться не будет сдвинуть с места. Несложно будет оборудовать под фронтоном небольшую комнату и снабдить ее плотными бронзовыми дверями по моему дизайну. А проснувшись, я буду спускаться в дом, такой же, как и в те чудесные десятилетия, только повсюду меня будут окружать все технологические чудеса, какие могут мне понадобиться. Прошлого не вернуть. Прошлое окончательно померкнет.

– Не правда ли, Клодия? – прошептал я, останавливаясь в задней гостиной. Ответа не было. Ни звуков клавикордов, ни канареек в клетке. Но я опять заведу певчих птиц, да, много птиц, и в доме не будет смолкать музыка Гайдна и Моцарта.

«О, дорогая моя, жаль, что тебя здесь нет!»

А моя темная душа снова счастлива, потому что долгое горе ей попросту незнакомо и потому что боль – это глубокое черное море, в котором я утону, если не буду уверенной рукой направлять по волнам свое суденышко, прямо к солнцу, которое никогда не встанет.

Уже было за полночь, городок вокруг меня мурлыкал свою песню – хор смешавшихся голосов, щелканье далекого поезда, тихий вибрирующий свисток над рекой и громыхание транспорта на Рю-Эспланад.

Я вошел в старую гостиную и взглянул на бледные блестящие заплатки света, пробивавшегося сквозь дверные панели. Я лег на голый пол, Моджо улегся рядом, и мы заснули.

Сны о ней мне не снились. Зачем же я тихо плачу, когда настал час вернуться к безопасному склепу? И где Луи, мой предатель, упрямец Луи? Больно. Да, и будет еще больнее, ведь я скоро его увижу.

Я резко осознал, что Моджо слизывает кровавые слезы с моих щек. – Нет. Не смей, нельзя! – сказал я, закрывая ему рот рукой. – Эту кровь – никогда, никогда. Злую кровь. – Я был потрясен. Он сразу подчинился и слегка попятился от меня – как всегда неторопливо и с достоинством.