— Александра, сейчас же прекрати истерику! Ты меня совсем не щадишь!..

— Это ты… ты… меня совсем не щадишь. Я же теперь… навсегда опозорена!

Утром, когда наш отряд двигался в направлении так и не захватившего нас циклона, Бестужев, — понимающе заглянув в мое распухшее, зареванное лицо, хлопнул меня по плечу так, что я присела, и утешительно изрек:

— Не расстраивайся, старуха. Но учти, родителей надо воспитывать уже сейчас — через год будет поздно.

На кухне по-прежнему стояла напряженная тишина. Я хмыкнула и развеселилась. А мама тяжело вздохнула и ушла к себе в комнату, повернув в двери ключ.

— Не надо обижать маму, Сашенька, — растерянно произнес отец, разглаживая на коленях скомканную газету.

Я удивленно взглянула на него.

— А я и не обижаю!

— Тебе так кажется, доченька. Ты судишь обо всем с молодым максимализмом. А в жизни сложнее!..

— Знаешь, пап, мне кажется, что этим люди оправдывают свою неспособность к бескомпромиссному существованию. «В жизни все сложнее…» Эта фраза у меня в ушах навязла. Именно по невероятной сложности жизни Наталью Арсеньевну спихнули в богадельню? Да?

— Погоди, доченька, не горячись. В конце концов мама не являлась даже ее дальней родственницей. Почему именно она должна была взять ее к себе? Да Наталья Арсеньевна никогда бы и не согласилась на это. Слишком гордым человеком она была. А потом, что она — вещь какая-нибудь, чтобы её «брать к себе»?

— Вот именно не вещь, — пробормотала я чуть слышно и тут услышала знакомый свист под окном.

Если бы не этот свист, мирный вечер в нашем доме неизбежно кончился бы ссорой. В конце концов я должна была высказаться. А любое мое высказывание… Разумом я всегда понимала, что мои родичи очень даже неплохие и совсем не виноваты, что им в дочери досталось то, что я собой являла. Но, с другой стороны, к себе я тоже относилась весьма ничего. Вывод напрашивался сам: несовместимость. При самом наиближайшем родстве — грандиозная несовместимость!

Я молча покинула кухню, открыла окно в своей комнате. Увидев голубой козырек, почувствовала, как густым теплом наполняется все мое тело.

— Веселова, я тебя приветствую.

Качнулся голубой козырек, открывая дерзкие Сережкины глаза.

— Привет, Бестужев.

Сережка потоптался на месте и, подпрыгнув, завис на толстой липовой ветке, издав при этом гортанный клич.

— Что прикажете? — раздалось из-под козырька.

Я засмеялась.

Бестужев, спрыгнув на землю, сдвинул кепку на затылок, поднял разгоряченное лицо.

— Слушай, мне срочно нужна общая тетрадь.

Сережка согнулся в галантном поклоне, ударил ногой по асфальту, словно чиркнул копытом, и тихонько заржал:

— В линейку или клеточку прикажете?

— Хоть в горошек. Только поскорей.

А его уже и не было в пределах видимости. С ним у меня наблюдалась явная совместимость. Попроси я отца или маму купить мне тетрадь, начались бы расспросы: «Зачем? Для какой цели?» Мама заложила бы на всякий случай под язык валидол, а отец нервно комкал бы в руках газету. Потом они звали бы папину персональную машину и, бледные, взволнованные, отправились бы в писчебумажный магазин, обмениваясь по дороге соображениями, зачем мне так подозрительно срочно понадобилась тетрадь.