Третья общая черта — совершеннейшая личная ничтожность. Все, кого приближал к себе Пётр, все
«своими титулами и чинами, своим богатством и влиянием, своим местом в обществе, короче говоря, всем»
обязанные только Петру, люди исключительно серые, не интересные, не яркие и не активные. Лефорт ещё выделяется как некий носитель активного зла, разрушительного начала, личность крупная хотя бы в падении, в распаде… Но ведь и он до встречи с Петром носил весьма скромный для его лет чин капитана.
Даже чудовищно жестокий, способный собственноручно пытать Ромодановский — личностно очень не ярок. Его способность причинять людям зло вытекает из должности, которую отвёл ему Пётр, а не из его личных качеств. Совершенно непонятно, мог ли Ромодановский сам, без помощи Петра, стать хотя бы подьячим или даже хотя бы рядовым палачом в ведомстве, которое возглавлял?
Кем был бы совершенно неграмотный Меншиков, с трудом изображавший собственную подпись, не попадись ему на жизненном пути редкостнейшая удача по имени Пётр? Кем были бы и они, и те, кто позже попал в его личную компанию и сделал прекрасную карьеру: истеричный Павел Ягужинский, Пётр Толстой, принимавший столь активное участие в «Хованщине», подловатый «до изумления» Шафиров, человек–машина Макаров, настолько пустой, что о нем буквально нечего сказать? Какая судьба ожидала бы их, не займись их карьерой царь Пётр?
Убожество тех, кого Пётр выдвинул на первые роли, ярчайшим образом сказалось, как только он закрыл глаза. Те представители старинных родов, которых он до такой степени не любил, вполне могли существовать и без него, и после него: порукой тому хотя бы судьба Долгоруких и Голицыных, которые существуют до сих пор и нельзя сказать, что очень бедствуют.
А выдвиженцы Петра, всем обязанные только ему одному?
«…сотрудники реформы поневоле, эти люди не были в душе её искренними приверженцами, не столько поддерживали её, сколько сами за нее держались, потому что она давала им выгодное положение… Идея отечества была для его слуг (слуг Петра. — А. Б.) слишком высока, не по их гражданскому росту. Ближайшие к Петру люди были не деятели реформы, а его личные дворовые люди. Он порой колотил их, порой готов был видеть в них своих сотрудников, чтобы тем ослабить чувство скуки своим самодержавным одиночеством. …Вот наиболее влиятельные люди, в руках которых очутились судьбы России в минуту смерти Петра. Они и начали дурачиться над Россией сразу после смерти преобразователя… Суровая воля преобразователя объединяла этих людей призраком какого–то общего дела. Но когда в лице Екатерины I на престоле появился фетиш власти, они почувствовали себя самими собой и трезво взглянули на свои взаимные отношения, как и на свое положение в управляемой стране: они возненавидели друг друга, как старые друзья, и стали торговать Россией, как своей добычей. Никакого важного дела нельзя было сделать, не дав им взятки; всем им установилась точная расценка с условием, чтобы никто из них не знал, сколько перепало другому. Это были истые дети воспитавшего их фискально–полицейского государства с его произволом, его презрением к законности и человеческой личности, с притуплением нравственного чувства. …Дело Петра эти люди не имели ни сил, ни охоты ни продолжить, ни разрушить; они могли его только портить. При Петре, привыкнув ходить по его жесткой указке, они казались крупными величинами, а теперь, оставшись одни, оказались простыми нулями, потерявшими свою передовую единицу. Бывало, сойдутся о важном деле, а Остерман, без которого русский двор не умел ступить шагу, заломается, чтобы набить себе цену, не придёт. Отговорившись какой–либо из своих политических болезней. Вершители отечественных судеб посидят немного и, выпив по стаканчику, разойдутся, а потом увиваются около барона, чтобы разогнать дурное расположение духа петербургского Мефистофеля из Вестфалии. Но в лице Остермана они не чтили ни ума, ни знания, ни трудолюбия, презирали его, как чужака, боялись, как интригана, и ненавидели, как соперника».