- А кстати, как я мог узнать что-то плохое о Гарике? - спросил я тоном экзаменатора. - Откуда бы мне это узнать?

- У тебя есть знакомые в милиции. Ты мог попросить их навести справки о типе, который крутится вокруг твоей дочери.

- А с чего бы это мне наводить о нем справки в милиции? Я ни о ком никогда справок не наводил, нет у меня такой привычки, - тут же отпарировал я.

- Ты мог его в чем-то заподозрить. Ты же сам говорил, что встречался с ним, слушал его музыку. Тебе могло что-то не понравиться. Или ты что-то заметил нехорошее. Или вообще совершенно случайно узнал, такое бывает сплошь и рядом. Слушай, Дюхон, кончай проверять меня на вшивость. Принимай решение: или ты хочешь знать правду, тогда я постараюсь тебе помочь, или не хочешь, тогда ложись под одеяло и майся своими туманными подозрениями в одиночку.

Я помолчал, прислушиваясь к собственной голове. Не к мыслям, а именно к голове как сосуду, содержащему то засыпающую, то активно живущую боль. Боль просыпалась, но медленно, словно колебалась, то ли открывать глаза и вставать, то ли поспать до следующего раза, когда еще что-нибудь с размаху саданет по нервам.

- Ты что, в самом деле готов мне помочь?

- Ну а почему нет? Да ты в моей помощи и не нуждаешься особо, свяжись сам со своими милицейскими знакомыми, попроси их узнать.

- Не могу, - признался я. - Я же не помню ничего. А вдруг за эти два года я с кем-то из них испортил отношения? Я этого не помню. И как я буду выглядеть, если позвоню этому человеку и на голубом глазу стану просить о помощи? Идиотская же ситуация, согласись.

- Дюха, ну не валяй ты дурака! - Борис даже, кажется, рассердился. - Ну с кем ты вообще можешь испортить отношения? Ты же сладкий, как карамелька. Ни с кем не ссоришься, ни с кем не конфликтуешь, всех по шерстке гладишь.

- Не хочу выглядеть глупо, - упрямо проворчал я.

- Ах ты боже мой, какая кисейная барышня! - И в этот момент я понял, куда делась наша с Борькой дружба. Я вспомнил, как в какой-то момент, лет в девятнадцать или в двадцать, вдруг осознал, что минут через двадцать-тридцать после начала разговора с ним меня начинало одолевать желание завизжать и швырнуть в Викулова чем-нибудь тяжелым. Это повторялось из раза в раз, порой я срывался, повышал голос, грубил, мы ссорились, потом, конечно же, мирились, но при следующей нашей встрече длительностью более получаса все повторялось снова. Тогда у меня не хватало ума и жизненного опыта, чтобы это объяснить, я принимал свою раздражительность по отношению к другу как данность и, не пытаясь разобраться в собственных чувствах, стал избегать длительного и тесного общения с ним. Может быть, это называется психологической несовместимостью. Борька никогда не был деликатным и тактичным и резал в глаза все, что думал. Я научился избегать опасности, и наши получасовые встречи на кладбище проходили тепло и дружелюбно, поскольку разговоры не заходили дальше обмена самой общей информацией о родных и близких. Сегодня я нарушил правило, легкомысленно забыв о том, что нельзя обсуждать с Викуловым ни себя самого, ни свои проблемы. И разговор-то наш длится уже два часа, давно перевалив за запретный тридцатиминутный барьер.