Прилетаем мы в Ухту. На дворе середина девяностых. Лихие годы. Бригады, бандиты, группировки. Встречает нас продюсер – молодой парень по имени Миша, который нас и пригласил в Уфу Он сказал: «Вот вы прилетите 7-го, а спектакль назначен на 9-е, но ни 8-го, ни 9-го самолёта нет, только 7-го». Хорошо, значит 7-го.

Мы прилетели. И только самолёт приземлился, у трапа стоял Миша с какими-то мужиками. Их было двое или трое. Один очень выделялся своей выразительной фактурой: жилистый парень, с бритым наголо черепом, торчащими ушами, маленькими голубыми глазками. Такой бандитский типаж. И они как-то Борю взяли… и увели. И Миша только крикнул мне и звукорежиссёру Марине: «Вас будут кормить в гостинице: завтрак, обед и ужин». И они словно растворились. Это было 7-го утром.

Мы приехали в гостиницу. Действительно, нас в ресторане кормили. Мы немножко погуляли, походили. Потом проверили с местным радистом радиорубку, всё ему показали. Посмотрели декорацию. Прошло седьмое число, и наступило восьмое.

От Бори ни звонка, ни записки, ничего… Полное молчание. Идёт день. Опять мы завтракаем, обедаем, гуляем, ужинаем, занимаемся профессиональными делами. На душе кошки скребут: где же Боря?

Опять проходит день. Ни привета, ни ответа – ничего. Уже всякие жуткие мысли в голову лезут. Живой Боря, не живой – не знаем. Продюсер Миша тоже как в воду канул.

Девятого просыпаюсь в 6 утра. Мне нехорошо. Чувствую, что надо вызвать «скорую помощь». «Скорая» приезжает быстро. «Знаете, у вас давление, почему вы не пьёте лекарства?» Снижают давление, я лежу, засыпаю, всё хорошо. В час дня ко мне приходит звукорежиссёр и начинает плакать. Я спрашиваю: «Что ты плачешь? Мы в три часа поедем, проверим декорацию, я загримируюсь. Ты проверяешь аппаратуру. Что ты плачешь?»

Я получаю гонорар на всех: на Борю, на себя, на Марину. Был такой порядок, потому что мы обходились без директора.

Три часа дня. От Бори и от Миши по-прежнему никаких известий. Наконец в пять привозят Борю. Ни-ка-ко-го. Я смотрю на него с любовью и с тоской. Из-за моей спины раздаётся вкрадчивый голос директора дворца культуры: «Валентина Илларионовна, как вы думаете, Борис Васильевич сможет играть?»

У меня молнией проносится в голове сумма гонорара, которая, извините, лежит в грудях, вдогонку сверкает мысль о том, как я планировала распорядиться этими деньгами: то починить, то сделать. И что же теперь – возвращать гонорар? Я нагло и смело говорю: «Да, Борис Васильевич сможет, только ему сейчас надо поспать. Положите его в комнату, два часа пусть он поспит. Около двери поставьте какого-нибудь человека, дайте подушку, одеяло…» Директор переводит дух: «Хорошо, хорошо… – А потом подходит и спрашивает: – А когда будить Бориса Васильевича?» – «Без десяти семь…» А в семь спектакль…

Борю будят в семь. Он быстро переодевается, гримируется. Он вообще мало, по-моему, гримировался. Мы встречаемся уже на сцене. И я с ужасом понимаю, что этот двухчасовой сон ничего не дал. Это, конечно, был шок. И я начинаю орать. Я весь свой текст кричу. Боря отвечает нормально, но мне ясно, что он идёт на автопилоте. И между своими репликами говорит: «Чего ты так кричишь?» А я кричу, чтобы как-то его встряхнуть! По-моему, я проорала весь первый акт, и Боря мне ещё раз говорит: «Чего ты так кричишь?» Правду сказать, четверо зрителей ушли из зала, чего раньше никогда не было на нашем спектакле.