— Сударь, я не чувствую здесь свою госпожу, но я — оборотень…

Намек я понял и просканировал помещение за дверью на наличие мага. После того как я отрицательно помотал головой, Багдасар приоткрыл щелочку и заглянул. Очевидно, опасности он не увидел, так как распахнул дверь полностью и вошел в большой светлый зал.

Стены и потолок были из какого-то странного материала, напоминающего стекло, разбитое в мелкую крошку и потом склеенное магически.

Тайя первым увидел не я, а Таня, которая, вскрикнув от ужаса, кинулась к нему. Матервестер, я не представляю, что с ним делали все это время, но, хотя видимых ран на теле почти не было, ощущение было такое, что жизнь в нем едва теплится.

Я задержался, чтобы дать этим двоим немного времени. К тому же я рассчитывал, что обратно мы пойдем этим же путем, не зря же я метки на поворотах ставил, в конце концов? А ворону, судя по тому, как его шатает, уже давно пора пред светлые очи его магической хозяйки…

Татьяна:

Сука! Гадина, тварь, крыса поганая! Почему он так кричит?! Что она с ним делает?!

Слава богу, у Ромки и у Багдасара мозгов больше. То есть, у меня они, кажется, к концу пути вовсе отключились, кроме ужаса и злости ничего не осталось.

Мы его нашли. Нашли!

Мама-кошка, все то время, пока мы бежали, я вместе со злостью просто тряслась от страха: а вдруг это неправда? Ловушка, галлюцинация, не знаю! Вдруг… его нет?!

Он висел на стене, голый и на первый взгляд… вроде… целый. Но только на первый!

Не знаю, как и почему я почувствовала, что Тай уже на грани сознания. Ощутила его боль? Не помню. Не помню я, как бросилась к нему и подхватила, чуть приподнимая в проклятых железных кольцах, на которых он висел, неудобно вывернув руки.

— Тай… Тай… родной мой, любимый, хороший… Тай! Не уходи, открой глаза. Открой глаза, слышишь, это я!

— Ты дурная самка, — прошептал он запекшимися губами. — Тебя послали к обезьянам!

— К обезьянам только вместе, — не знаю, то ли смеяться, то ли плакать. И фляжка! Опять пригодилась, у него губы пересохли и потрескались. Хорошо, что возле места последней ночевки был родник.

— Пей, родной… вот так, — неудобно ему пить, он висит выше, я могу обхватить его за пояс и приподнять, и даже одной рукой, я, слава кошкоушкам, оборотень. Но вот поцеловать — это только в прыжке, и напоить — приходится тянуться.

— А куда потерялось «любимый»? В голове я четко слышал… — лис напрягся и, с трудом разлепив опухшие веки, окинул взглядом зал. — Давай скорее свалим из этой гостиной…

— Любимый! Мой самый любимый, самый-самый любимый… сейчас…

— Какая трогательная встреча! — голос за спиной, и столько в этом голосе… яда!

Я не успела обернуться, так и смотрела Тайю в лицо, на котором не осталось ничего, кроме дикой, всепоглощающей какой-то ярости. Я бы и не смогла посмотреть куда-то еще. Тело словно сковало прочной ледяной корочкой — именно такое было ощущение. Внутри этой корки я билась, мышцы сокращались и дергались, а толку ни капли. Как внутри статуи, ледяной статуи.

— Мой мальчик, ты так восхитительно предсказуем, — даже если это и похоже на мурлыканье, то исключительно на самое мерзкое! И ни разу не кошачье. Вот если бы сколопендры или, скажем, паучихи умели мурлыкать, то делали бы это именно так.