Впрочем, через полтысячи лет после написания «Повести» и через три столетия после того, как отгорели огни последних погребальных костров и жертвенников русских язычников, страх перед «бесами» поутих, напротив, пробуждался интерес к вере пращуров. Возникло желание узнать про них побольше – а спрос, как известно, рождает предложение. И список начали расширять, что называется, правдами и неправдами. К перечню Богов на киевском холме присоединяли то имена Богов и Богинь, по всей видимости действительно почитавшихся славянами, но в списке «Повести» не значившихся – Белеса, Ладу, Лелю, то названия Языческих праздников – Купала, Коляда[3].

Доходило до совершенных недоразумений: иноземец Гербенштейн, австрийский дипломат XVI века, прочел – и записал в своем сочинении – летописное «усъ златъ» как «Услад» – и «бог» с таким именем на долгие годы водворился в книгах по религии славян, да и сейчас еще обретается в любительских «Словарях славянской мифологии» и сочинениях иных «неоязычников». Был еще один путь «умножения» киевских Божеств – непонятные по древности имена начинали «толковать» в меру своих способностей. Особенно «повезло» бедному Семарьглу[4], которого еще в XIV веке разложили на «Сема» и «Ерьгла» (Сима и Регла, Сима и Рыла и т. д.). Под пером польских толкователей он превратился в «Зимерзлу» («богиню» зимы – от слова «замерзнуть», конечно), «Зимцерлу» («богиню» зари – очевидно, от слова «мерцать») и «Зимстерлу» («богиню» весны – «зиму стирающую»). Чуть меньше досталось Хорсу, «превращавшемуся» в «Корса», по созвучию со словом «корец» – ковш – обращенного позднейшими книжниками в эдакого «русского Бахуса», и в «Хворста» – «бога болезней». Особенно хорошо, что в иных изданиях по Язычеству обретаются разом и Семарьгл, и «Зимцерла» с «Зимерзлой», и Хоре, и «Коре», и «Хворст»!

Очень заметно, что все эти измышления шли большей частью от модного тогда представления о «жизнерадостном» Язычестве – «розовом вине и ляжкам нимф среди цветов», как ядовито замечал валлиец Артур Мэйчен в статье «Язычество». Отсюда и старательные поиски «славянского Диониса» в лице «усладов» и «корсов», и размножение всевозможных «богинь».

Обсуждая облик Перуна, позднейшие книжники также проявили немало фантазии. Так, поляк Стрыйковский в XVI веке переделал «золотые усы» Перуна, уже превращавшиеся в отдельное «божество», в «золотые уши» и, может быть, по примеру известных ему идолов литовского громовика Перкуна[5] наделил киевский кумир железными ногами, «громовым камнем» в руке, глазами-рубинами. Поэт XVIII столетия, масон Херасков, в своей «Владимириаде» воспевший крестителя Руси и, понятное дело, ругательски изругавший Язычество, счел золотые усы скучными и неинтересными и снабдил описанный им кумир Громовержца золотыми… рогами: «Златые на челе имел велики роги». Как видим, даже масоны-просветители, в трогательном единодушии с православными монахами, видели в Русских Богах «бесов рогатых».

Примерно тогда же расцвело буйным цветом обыкновение объяснять славянских Богов – прежде всего именно из «киевского перечня» – через знакомые «всякому образованному человеку» того времени мифы Эллады и Рима. Началось еще со средневековых западнославянских авторов. Из тех же соображений, что и их русские коллеги и современники, они опасались воспроизводить подлинные славянские имена Богов. Только они нашли другой выход из щекотливого положения. Вместо того чтоб отмалчиваться или повторять чужие слова, западнославянские авторы подменили «опасные» имена античными (видно, античные «бесы»-Олимпийцы, уже много столетий как «повергнутые» крестом, считались менее опасными