– Вы ошибаетесь! – закричал я. – Между этими случаями нет никакой разницы! Я тот же, каким был тогда, каким останусь и впредь. Я тот же, во мне ничего не переменилось. Это вы бессердечный. Вы чудовище. Я не просил вас делать меня таким. Но у меня не было выбора, вы ни о чем меня не спрашивали!

Он затих.

– Каким ты не просил тебя делать?

– Таким, каким вы меня сделали.

Склонив голову набок, он смерил меня тем жутковатым пылающим взором, каким обычно созерцал очередной распластанный на лабораторном столе образец.

– То есть это я во всем виноват, – произнес он медленно. – Таков твой аргумент.

– Скорее, констатация факта, – возразил я.

– Я виноват во всем, что ты совершил с тех пор, как попал ко мне. Русские. Итальянцы. Кернс. Все они на моей совести.

– Да, как и все, чего я не делал. Даже смерть мейстера Абрама. Она тоже на вашей совести, да, Уортроп, и она тоже.

Он скрестил на груди руки и отвернулся. Я продолжал:

– Жалость, любовь, прочая сентиментальная чепуха тут ни при чем – я убил Компетелло не для того, чтобы отомстить за мейстера Абрама. Мщение – подходящий мотив для Компетелло, но не для меня. В той коробке было послание, которое нельзя было оставлять без ответа, вы знаете это не хуже меня, но в одном доктор Кернс был прав: у вас есть слепое пятно, и оно не дает вам ясно видеть вывод, который с неизбежностью вытекает из вашей же философии…

– Хватит! – завопил он. – Это неслыханно… это смешно… это неприлично!

– Это правда, – продолжал я спокойно. – Та самая, которую вы, по вашим словам, цените превыше всего на свете. Вы спрашивали меня, кто я, но вы сами знаете ответ: я тот, кто ждет вас у подножия лестницы.

Рванувшись вперед, он схватил меня за грудки и поднял в воздух, приблизив мое лицо к своему.

– Я сдам тебя им. Я расскажу им все, что ты сделал, и обсуждай тогда неизбежные выводы с бандитами!

Я рассмеялся ему в лицо. Он отшвырнул меня и, пошатываясь, пошел к двери. Я остался стоять; я не упал.

– Какую ужасную ошибку я совершил, – сказал он. – Нельзя было брать тебя в свой дом – в этом отношении ты прав: я лицемерен. Жалости нет места в нашем мире, а я пожалел тебя. Нет места милосердию, а я был с тобой милосерден…

– Милосердие? Это вы называете милосердием?

– Я пожертвовал для тебя всем! – взревел он. – А ты только и делал, что тянул меня назад, ставил мне подножки, предавал меня на каждом шагу! Все шло великолепно до того самого момента, пока ты не сунул нос туда, куда тебя не просили.

Я распахнул дверь. Он рявкнул, чтобы я закрыл ее, и я, как верный слуга, уже сделал движение, чтобы затворить ее, но остановился.

– Я сказал, закрой дверь.

– Я ухожу от вас, доктор Уортроп, – сказал я, глядя через открытую дверь в коридор и на лифт, который увезет меня вниз, в фойе, откуда я выйду в мир без монстрологии и убийств, без тварей, беспомощно копошащихся в банках, и без несказанной, устрашающей красоты куколок, из которых еще не вылупились чудовища. У меня закружилась голова, по рукам и ногам побежали мурашки, сердце часто забилось от избытка адреналина. Свобода.

Он громко захохотал.