— Ты ехай, ехай, — осмелел Сыроватов. — Поищи другого лоха.

Казак снова сплюнул и тряхнул поводья.

Ладно, вдругорядь свидимся. Этого Сыроватова пора уже мочить, как Голландию…

— Так чего там, толком говорите? — сжигало любопытство Сыроватова. — Кому я понадобился?

— Про это, Ваня, потом. Перво-наперво указ вышел о твоем помиловании.

— Это вы из Москвы никак? — аж присел Сыроватов от новости.

— Не скажи… Мы тут, почитай, месяц колесим, своих вызволяем и казачкам за старое поминаем. Хватит остальных за негров считать.

— В самую дырочку сказал, — припомнились незаслуженные обиды Сыроватову. — Озверели, будто мы им эту долю справили, — выговаривал он, а волновало другое: законно его вызволяют или кураж? — Указ кто подписал?

— Гречаный. Ввиду надвигающейся угрозы нападения иноверцев с южных границ объявить амнистию всем бойцам спецназа на всякий пожарный случай.

— А что, на своих кентавров не надеется уже?

— Надо понимать, — ухмыльнулся Чухрин. — Он за ведистов ратовал, а казачки от Христа не отказались. Тогда он им опалу придумал, сюда загнал, вот они с Бурмистровым, тезкой твоим, характерами и не сошлись. Тогда Гречаный с Сумароковым стал заигрывать, архангеловцам послабление сделал. Это Момот с Луцевичем ему присоветовали. Только Судских один блаженным остался. Никуда не лезет, живет себе в деревне, репу выращивает и деток плодит.

— Веселая арифметика, — заржал Сыроватов. — А вы теперь при ком почкуетесь?

— Как при ком? Командир прежний, Сумароков. Под знамя архангела Михаила встаешь? — Вопрос без околичностей. Ивану не очень хотелось, только могут не понять.

— Всегда готов, — изобразил он энтузиазм и отсалютовал по-пионерски.

— Тогда полезай в салон-вагон, и поехали.

— Эй, Оками, дружище! — опомнился Сыроватов. — Поживи без меня. Я уехал на свободу!

Японец, наблюдавший всю встречу из кабины, пожал плечами и запустил двигатель. Дорогу строить надо и без напарника, плакаться некому.

Грейдер вздохнул пневматикой, гидравликой и покатил вперед.

— Мори то идзуми ни какомарете, сидзука ни немуру бру, бру, бру счато, — запел он старую песню, какую пел ему отец, когда Оками едва исполнился годик: «Лес и родник в тишине, спит голубой-голубой замок». В двадцать он напевал ее молодой жене, а в двадцать три — дочурке. «Спи, все тихо и голубое-голубое небо…» А потом ничего не осталось и песен петь некому. Не стало Японии. Только три маленьких островка, три горушки…

Пока был жив Тамура, в России к японцам относились сносно. Год назад он погиб при странных обстоятельствах, и с ними не церемонились.

Трасса делала плавный поворот и выходила к мосту. Его возводили соплеменники Оками. Если дело касалось качества, японцы были незаменимы. Тихие, как муравьи.

«Доделаю профиль и посижу у костра с товарищами. Приятно».

О чем будут говорить? Чаще помалкивать, словно табу лежит на многих темах. Разве что посетуют на безалаберность русских, которые так ничему и не научились…

«Ой, какие, — с испугом отмечает Оками. — Одно не достроят, а уже ломают ради постройки другого. Боги наказывают, — утверждается в мысли Оками. — Бодливой корове Бог рог не дает». Так сами русские говорят…